Название: На двоих. Тема: «Dum spiro, spero – пока дышу – надеюсь». Автор: menthol_blond & marina_ri Бета: Narsy Гамма: по направлению к свану Арт: current obsession Пейринг/Персонажи: Маркус Флинт/ Оливер Вуд Жанр: romance Рейтинг: NC-17 Размер: миди Дисклеймер: все права на персонажей принадлежат Д. К. Роулинг и прочим правообладателям. Предупреждение: мат в гомеопатических дозах. AU по году воскрешения Волдеморта.
Отправлено: 05.11.10 00:11. Заголовок: В дырявых душах так ..
В дырявых душах так давно сквозняк и ветер, Как в этой кухне с этой трещиной в стекле. Я ничего не жду, не чувствую, не верю – Только себе, только тебе.
«Ближе», Агата Кристи
*** Это смешно, но первые мысли поступают в голову в ту же секунду, что и первые капли холодной воды из крана в подставленные горстью ладони. Кран медный и важный. Ладони еще теплые и медленные. Вода вкусная. Маркус – толком не проснувшийся. Именно поэтому он так и улыбается – сквозь этот первый глоток, предназначенный для умывания.
Улыбка расцветает в чаше из надежно свернутых ладоней. А потом сжимается в усмешку, вянет от слишком холодной, слишком привычной и, вообще, какой-то слишком медной воды.
Маркус ведет по лицу мокрыми ладонями, ощупывает сам себя. Пытается вот так, с закрытыми глазами, определить, кто он такой. И сегодня, и вообще. Но сегодня – особенно.
Сегодня даже сон приснился. Флинт в последние годы стал куда чаще видеть сны. Хм… Еще немного – и снова научится мечтать. А там недалеко до ночных страхов и слабого Люмоса над прикроватной тумбочкой. Над левой. Правая свободна.
Вода давно утекла, да и пальцы почти высохли, а Маркус все еще водит ими по щекам, словно хочет найти среди старых оспин и свежей щетины что-то новое. Соскрести с себя что-то – не то два последних десятилетия, не то... Только скрести надо поделикатнее. Воспоминание про сон лучше оставить.
Сон хороший, да. Из тех, что лучше смотреть вдвоем. У них с Оливером за столько лет этого «вдвоем» стало куда больше, чем «поодиночке». Больше чем «я считаю», «я решил», «я подумаю». Больше, чем... в общем, чего темнить: Маркус даже думает сейчас так, будто разговаривает.
Ол, ты знаешь, что нам сегодня приснилось?
Зеркало молчит. Кран не отвечает. Даже вода перестает шуметь, словно не хочет помешать разговору. Не исключено, что Оливер и вправду знает. Может даже... поверить в это трудно, но произнести-то можно? В общем, не исключено, что Оливер сегодня видел все то же самое.
Ол, ну ты знаешь, да?
В свои сорок два Маркус обзавелся абсолютно седой щетиной. Так-то волосы нормальные, даже гуще, чем раньше, а вот щеки... Каждое утро – как пыльные. Еще бы… столько времени. Столько снов...
В общем, сперва я увидел ширму. Увидел, как вспомнил – ту самую, белую, лазаретную, с очень плотной и очень белой тканью на пожелтевших кольцах. Ты ведь ее тоже помнишь, Ол?
*** Нет ничего хуже утреннего шума.
Оливер ненавидит, когда в барабанные перепонки долбятся звуки, не поддающиеся с утра опознанию: вот под окном что-то грохочет, за стеной вопят, наверху кто-то воспользовался Сонорусом, чтоб ему всю жизнь икалось...
Оливер трет уши вспотевшими ладонями.
Да еще Джейк, блин, как всегда...
– Джейк!
Дверь ванной дрожит от ударов. Это не Оливер такой сильный – это дверь хрупкая.
– Выходи, Джейк! Сколько можно торчать в душе?! Ты парень или где? Ты там красишься, что ли, Джейк?!
Голос сипит со сна. Надо умыться, а то перед глазами желтоватая муть какая-то. Оливер страшно устал так просыпаться.
Дверь распахивается, и Джейк проскальзывает мимо Оливера – надеется, что его не заметят, что ли?
Да, Оливеру сорок... сорок один, ладно, но на зрение он не жалуется!
Хоть на что-то он не жалуется.
– Доброе утро, приятель! – пацан пытается вырваться, но Оливер держит его за шкирку крепко.
– Добрутр! – выпаливает Джейк и, извернувшись, несется в свою комнату.
Оливер запирает защелку. Иллюзорное одиночество, смешная страсть приводить себя в порядок без посторонних глаз. А глаза Маркуса – вовсе не посторонние. Ему можно видеть Оливера любым: больным, бухим в жопу, уставшим, злым, сонным.
Только... где сейчас Марк?
Оливер протирает ладонью запотевшее зеркало. Нет, серьезно, что этот мальчишка постоянно делает в ванной?
Кэти Белл говорила в школе, что у Оливера глаза цвета зрелой вишни.
Смешно. Сейчас из зеркала на Оливера смотрит вампир – перетренировался вчера, капилляры полопались. Вишня недозрела, упала с ветки.
Дурацкие мысли.
Маркус бы посмеялся.
Обрывки сна еще бродят в сонной голове, раздражают, нервируют.
И воды горячей нет, как назло. Оливеру кажется, он умывается снегом – так холодно с непривычки. Хотя чего там, можно было приспособиться, здесь всегда так холодно. В том и смысл.
Снег белый, как простыня, как занавески в больничном крыле...
Нет.
Оливеру не надо об этом думать. Не сегодня. Сегодня важный день.
Оливера, по правде, поддостали важные дни.
Хочется, чтобы все было неважно, и тепло, и пегая колючая щетина под пальцами.
Оливер ощущает во рту забытый вкус костероста из больничного крыла Хогвартса. Помфри варила какой-то особенно противный, больше такого нигде не было – ни в Мунго, ни в санитарных кабинетах при спортклубах, ни в аптеках.
Оливер многое бы сейчас отдал за глоток мерзопакостной, тошнотворной жижи.
Весна 1992-го года.
*** Я это видел во сне, но тогда оно еще не было сном. Это было частью того муторного, многоступенчатого бреда, который бывает, если намешать костерост, исцеляющие заклятья, адреналин, недосып, эйфорию, дикую боль там, где все сломано, и унылую во всех остальных местах.
Можно добавить вой трибун – трибуны давно позади, но они все воют, и воют, и воют – на все Больничное крыло... А поверху этот коктейль усердно заливается страхом: так мы что, грифферам продули?!
И тогда, чтобы не сбрендить окончательно, я пытаюсь за что-нибудь уцепиться. Обе руки сломаны. Цепляюсь глазами. Вот за ту самую больничную штору. Я помню ее как родную, сейчас, спустя… неважно, сколько лет, потому что она и вправду была мне родной – укрывала не столько от боли, сколько от пляшущего мира. Такое вот белое надежное пятно. Без единой буквы.
Я лежал, смотрел на штору, не понимал, почему на ней нет ни одной надписи. Ну кто припер такой странный транспарант на наш проходной учебный матч? Не иначе, какие-нибудь хаффлы, с них станется носить свои мудреные штучки на честный бой между нами и грифферами.. Между мной и тобой.
Меня тогда тоже звали Маркус Флинт. Просто мне было шестнадцать. Все остальное не менялось ни разу – я тебя не видел, но ты был рядом. И тогда я тоже с тобой разговаривал, Ол. Хотя бы для того, чтобы понять, кто кому продул и, главное, кто кого стянул с метлы, ты меня или я тебя?
– Эй, покойник? – я не знал, что еще можно было сказать. Все слова были густыми и тяжелыми, как бруски мыла. И от них даже тошнило одинаково.
– Вуд, если ты еще не покойник, то...
– Мистер Флинт, немедленно прекратите... – мадам Помфри всегда называла нас по фамилии, если откликалась из другого угла палаты. А если подходила вплотную, с очередной порцией пыточного якобы болеутоляющего лекарства, то могла и по имени...
– Мистер Флинт, я до вас еще доберусь. Оливер, выпей это немедленно. И поторопись, мой милый. Кроме тебя моя помощь нужна еще одному мальчику.
На слове «мальчик» споткнулись все трое. Помфри – от сомнения, я от смеха... А Вуда, кажется, просто вывернуло наизнанку костеростом.
Значит, я должен был проглотить это пойло молча и с первого раза. Все из-за него! Из-за тебя! В эту секунду я тебя не просто ненавидел...
*** Костерост мешался на языке со вкусом рвоты и, почему-то, крови. Незабываемый коктейль, я помню его спустя хрен его знает сколько лет.
Больничное крыло было знакомым до судорог, мадам Помфри – роднее мамы, только это случилось впервые – он за ширмой.
Ты.
Я ненавидел не просто твой факультет, твою грязную манеру игры, тебя самого, как олицетворение тупой злости – я ненавидел саму идею. Тот факт, что мы можем находиться в одном помещение. Тот факт, что нас разделяет так мало: два слоя тряпки и голос целительницы.
По правде – ты разбудил меня. Одно из худших пробуждений в моей школьной жизни: «покойник», сказанное Маркусом Флинтом.
Охренеть, как прекрасно!
Я не хотел это слушать, не хотел! Я хотел остаться один, свернуться на жесткой кровати, подтянув колени к груди – убедиться, что у меня все еще есть колени.
Вспышки боли – яростные, красные, мучительные. Сухость в горле, словно внутри совсем содрали слизистую. И отчаянная, паническая мысль: «Продули?!»
Я молился про себя, твердил, как заведенный: «Пусть ему первому, пусть ему первому!» Но мне не повезло – опять. Мадам Помфри неумолимо сунула мне под нос ложку с костеростом, а потом назвала тебя «мальчиком».
Это я, видимо, начал смеяться. Можно ли выблевать от смеха последние мозги?
Стопудово можно. Она заставила меня выпить две ложки. Решила, я совсем труп. Покойник, да.
Сволочь слизеринская, безголовая скотина... Как же узнать, кто победил?
Даже тогда я понимал, что слишком озлоблен для пятнадцатилетнего успешного капитана успешной команды лучшего факультета Хогвартса.
– Мистер Флинт, теперь вы, – я помню это так же хорошо, как жжение в желудке от обезболивающего.
– Подавись, Флинт! – прошипел, выплюнул слова, стараясь только не отрубиться снова, не провалиться в душный ночной кошмар, наполненной треском срастающихся костей и звуком стягивающейся кожи.
«Мальчик». Анекдот!
Ну как я не удержался на метле, гадство, как?!!
*** – Ма-а-альчик... – я тянул на языке единственное условно знакомое мне слово.
Все остальное – слова и весь мир в придачу со счетом финального матча – смыло ударной волной костероста, бурой, липкой и глухой.
Правда, она, к счастью, уволокла за собой и застрявший в моих ушах шум трибун. И комментаторские ухмылки Джордана. И наказ декана: «Флинт, если вы в этом году опять… я вас собственными руками оставлю на второй год! А потом на третий! До тех пор, пока вы не научитесь выигрывать, дубина!»
Впрочем, профессора Снейпа я в эту секунду совсем не боялся. Я вообще ничего не боялся, кроме того, что не выдержу и начну стонать во сне. Вслух. При тебе. При невидимом, дурацком, и, тролль тебя подери, молчаливом сопернике.
Я выждал, пока мадам Помфри ушлепает к себе. «Нет, Маркус, я не знаю, чем закончился матч. А если бы и знала, тебе все равно нельзя разговаривать. Если будет нужна моя помощь, позвони в колокольчик».
Я реально был готов позвонить, чтобы заглушить дребезжанием очередной приступ лютого мычания. Все зудит и чешется – так, будто кожу хлестнули крапивой, но не снаружи, а изнутри. М-м-м....
– М-м-мальчик... – наугад мычал я… – ну надо же… а я думал, ты девчонка, Вуд... Только девчонки так ойкают и стонут.
Ты молчал. Ты даже не стонал, скотина – ведь тогда я мог бы тебя передразнить. Но ты...
– М-м-мальчик! – снова протянул я, делая вид, что со мной все отлично, просто это я так подражаю нашему директору – Тебе не больно, мальчик мой? Может, предложить тебе мармеладку? А как насчет ночного горшка, а, Вуд?
*** Он еще и разговаривал со мной!
Я почти не слышал слов, но интонацию сек отлично. Издевается, зараза. Сдернул с метлы, заставил меня снова проходить через адскую смесь из боли и жара, да еще и... Меня выгнуло на кровати новым приступом.
Теперь я мечтал отключиться. Горло сдавило, я не смог бы ответить, даже если бы захотел. В нем, в опухшем горле, росло что-то большое, колючее, распирающее, готовое взорваться нахрен!
Гадина Флинт сказал что-то про горшок и девочку.
Ненавижу, ненавижу... в ритме пульсирующей крови слово подрагивало в голове, помогая справляться с болью. Как-то сегодня уж слишком сурово. Не помню, когда было настолько плохо.
Это все он!
Болели даже стопы, даже большие пальцы на ногах. А Флинт все говорил и говорил, сбивчиво, сдавленно, тоже ведь не сиропчик выпил.
Застучали зубы, почему? Не холодно. Ведь не холодно.
Я не девчонка, нет, нет!
– Может, отправить сову твоей мамочке? – произнес слегка задыхающийся ненавистный голос, и я рванул за этим голосом, как за сигнальными огнями. Твой голос казался мне красным, словно кровь, и я прохрипел, действуя на чистой незамутненной ненависти:
– Отсоси, тролль! – и непроизвольно махнул рукой, сшибая ширму на пол. Ширма начала падать беззвучно, тихо повалилась вперед, в твою сторону.
Я подумал: «Пусть его пришибет!»
Слушай, я, правда так подумал тогда, прикинь!
*** Ширма рухнула стремительно и очень красиво.
Я как-то странно подумал, что ее – ширму – явно учили группироваться при падении. Нас ведь тоже учили, да... Только где мы, а где эта складная тряпка. В принципе, в одной и той же жопе.
А потом я разозлился. Дико. Потому что выбеленная занавеска ни хрена не скрывала шум, но создавала иллюзию безопасности. Будто теперь, вдобавок к поломанным костям, у меня оказалась еще и содранная шкура. И не было никакого шанса на то, чтобы скрыть эмоции. Такими сложными фразами могу думать я нынешний. А тот шестнадцатилетний Маркус простонал (наконец-то!): «Па-а-адла!», стараясь, чтобы это прозвучало не сильно жалобно.
– Что, детка, нервишки пошаливают? Правильно, возьми весь платочек себе, в него рыдать удобнее бу...
Я поперхнулся. Собственным стоном и чем-то еще... Потому что теперь мы были.. Ну вообще как в одной постели.
Не как в факультетской спальне. И не как в раздевалке. И даже не как в душевой – там-то выпихнешь того же Майлза из кабинки, в чем мать родила и в точно таком же виде займешь его место, и так нормально, а...
Вместе. Почти рядом. С врагом. И даже не прикроешься толком, потому что руки не шевелятся, они как чугунные и чужие, только чешется внутри... А простыня сбилась. Что у него, что у меня... оставить нельзя, и пошевелиться тоже...
– ...дет... да? мммм...
Я даже не понял, что он мне предложил сделать. Потому что в башке опять начало плыть и пылать дурацкой огненной каруселью. Да пусть бы хоть повзрывалось. Я бы никогда и ни за что не стал бы терять созна...ние… перед вра...
Я так у тебя никогда и не спросил – это ты позвал Помфри, или она прибежала на грохот шторы?
Сейчас мне хотелось бы верить в первое. Тогда я бы тебя за это придушил.
*** Бывают такие моменты, особенно над полем, когда нужно, необходимо думать о деле, а в голову лезут ну совершенно неподходящие мысли.
Например, когда в тебя летит бладжер, а ты думаешь: «Надо Алисию позвать на вечеринку хаффлпаффцев, одному глупо идти».
Или ты понимаешь, что Снейп сейчас вызовет – он давно не вызывал. И еще зол за то, что поле отдали в удобное время нам, а не его драгоценным слизеринцами, и вот он уже смотрит в упор и трясет сальными волосами, и даже звучит первое «мистер Вуд», которое вобьет гвоздь в крышку твоего гроба, а ты думаешь: «У Перси сегодня волосы прилизаны, стопудово идет на свидание с Пенелопой!»
Ну и тогда тоже...
Ширма упала, и я вдруг понял, что голый. Совсем. Лежу под простыней, корчусь, как червяк на крючке, и Флинт сейчас это увидит.
И затошнило опять, и ширма эта лежала между нами на полу, как белый, блин, флаг, и Маркус вдруг стал тоже белым-белым, словно ширма.
У него губы такие... ну, толстые, мне всегда было противно смотреть, как они двигаются. Слишком яркие, и зубы вперед, и между сомкнутых губ вечно сверкают эти зубы торчащие.
И я вижу, что губы у Флинта белые-белые. Бескровные совсем. И светлое в уголках. Не пена, а слюна взбита. И мне совсем не противно было смотреть, я завис как-то, даже боль отступила.
А Флинт вдруг глаза закатил.
И я не помню, что дальше было. Помню только – Помфри прибежала, и давай палочкой размахивать, бормотать что-то. А дальше я не знаю.
Вырубило.
И сон – не сон, а вот у маглов есть такой аппарат, можно на повтор поставить запись, и мне все виделось в забытьи: белые губы Флинта, и как я ему сказал: «Отсоси!», и флаг между нами.
*** Тогда мне казалось, что это такое специальное свинство: если хочется спать – так, что душу бы продал за это кому угодно, хоть всю целиком, хоть по кускам и в розницу – то обязательно надо вскакивать чуть свет. Потому что на первом же занятии контрольная. Или до завтрака тренировка, или – ну чтобы было совсем понятно, почему нельзя проспать – аккурат сегодня с Кингс-кросс отваливает Хогвартс-экспресс, а на него опаздывать – себе дороже.
А соответственно в выходной, или в каникулы, или когда еще, – главное, что тебя никто в этот момент не будит и можно валяться в постели хоть до позеленения – ты просыпаешься в такую рань, в которую, наверное, кухонные эльфы еще дрыхнут. И ни за что не засыпаешь обратно.
Сейчас я совсем не удивляюсь таким вещам, привык. Меня, скорее, удивит что-нибудь совсем обычное. Другой возраст, другие… все другое, даже я и ты. А тогда...
А тогда я снова чуть не застонал. Потому что в эдакую кошмарную рань в Больничном крыле было абсолютно нечего делать. Мне здесь, честно говоря, в любое время суток не нравилось, а уж в воскресенье с утра... У меня на воскресенье были какие-то свои планы. Чрезвычайно важные и никак иначе. В упор не вспомню, какие именно. А вместо этих грандиозных планов я вертелся на больничной койке под больничной простыней.
Вертелся, рассматривал возрожденную ширму и тихо свирепел. Потому что ширма белая и простыня тоже – как будто у меня вдобавок к костям еще и зрение сломалось. Лучше бы уж как раньше.
Я решил, что можно попробовать тебя разбудить: чтобы ты встрепенулся и снова повалил эту занавеску. А потом решил, что уроню ее сам, только куда лучше и беззвучнее. Хоть какое-то развлечение.
Руки еще не шевелились, только ныли противно и все чесались, а вот встать я мог. Ну и... Это я сейчас знаю: все, что завязано на позвоночнике, может вообще не ощущаться, как будто так и надо. А тогда...
Ну, встал. Ну, подошел к ширме. Но, почему-то, вместо того, чтобы ее ронять, просто отодвинул немного плечом. Как в окно посмотрел. Я бы и от окна не отказался, за ним был мир. Но до ширмы было ближе идти. И любопытнее.
Я бы не сказал, что ты был какой-то особенный… вообще хоть какой-то… просто спящий гриффиндорец. На спящего дракона, наверное, было бы куда интереснее смотреть. Но драконы в Больничном крыле не водились. Один только Оливер Вуд, и тот переломанный, то есть – даже недоукомплектованный враг.
Хотя во сне ты не был никаким врагом. А вот гриффиндорцем – очень даже. Весь какой-то… ну, не знаю… волосы встрепанные, как грива, и лапа... в смысле – рука… ты ею так за колено держался, будто оно от тебя убежать хотело, а ты не пускал... И ты его как будто поймал. Как добычу.
Я почему-то улыбнулся. Подумал, что если бы у меня был с собой карандаш, я бы тогда разрисовал ширму – с моей стороны мой факультетский герб, а с твоей – ну, ты бы тоже мог разрисовать, чтобы не так тухло лежать. А потом я вспомнил, что карандашей нет. И палочек, и одежды. Но про одежду я подумал и забыл. Меня больше смутило, что я не умел рисовать. Даже не сейчас, когда руки сломанные, а вообще. И от этого было куда обиднее, чем от того, что я голый.
А у тебя вдруг под веками быстро-быстро забегали глаза, и ты резко сел на постели. И при этом все равно держался за коленку. Сперва сел, а потом проснулся. Это я теперь знаю, что ты всегда так. А тогда... ну, со спящим драконом, наверное, было бы не так интересно...
Помнишь, мы с тобой лет десять назад куда-то ездили на них смотреть, в Албанию, что ли? Или в Румынию? В общем, на тебя смотреть интереснее. И сейчас, и тогда. Правда, тогда я был не готов к тому, что ты заорешь.
*** Вот сколько мы потом ни ржали над тем случаем, а я никогда не смеялся искренне. Потому что это было ужасно, на самом деле – лютый ужас!
Сон не отпустил еще до конца, перед глазами мелькали обрывки картинок, словно фантики разлетелись по купе в Хогвартс-экспрессе: девчонки из команды, загонщики-раздолбаи, трава на поле, которая вместе с землей в рот попала, когда падал, первый полет, иглы, что мне воткнули в плечевые суставы, и несколько – в копчик... Все это вперемешку носилось передо мной и вдруг – голый Флинт.
Я даже не понял, что ты голый, честно. Сейчас я точно знаю, куда посмотрел бы, а тогда просто вперился тебе в живот и заорал, как на тренировках не орал.
У тебя пресс – будь здоров! И тогда, и сейчас – ничего не изменилось. Можно кулаком засадить и запястье свернуть. И вот у меня кубики твоего пресса перед глазами, а в голове – ни одной мысли.
Только страх, что ты меня убьешь.
Я так это и чувствовал, (сказать «думал» – было бы преувеличением). И ничего не проходит жизнь перед глазами, неправда это. Только смуглый живот школьного врага и гулкий барабанный бой в ушах.
А потом боль нахлынула, за ночь-то невозможно восстановиться после таких травм. Я так и продолжал орать, уже от боли, кайфуя, потому что можно вслух кричать, не стирая зубы в крошево, не боясь выглядеть слабаком перед самим Маркусом Флинтом.
Простынь в ногах сбилась, я чувствовал себя связанным, горло от крика саднило, и тут я сделал эту дурацкую глупость. На автомате совсем, честно. Не ржи, ну сколько можно? Мне очень хотелось, чтобы ты ушел, и я кинул в тебя подушкой. Прямо в голову попал, хотя не целился.
Это все близнецы, гады!
Вечно врываются в нашу комнату, начинают бои подушками, вот и сработал инстинкт. Я даже о палочке не вспомнил.
Придурок.
И только когда подушка врезалась тебе в рожу, я понял, что ты растрепанный, жесткие волосы дыбом стоят. Растрепанный и голый.
И снова такое – вжи-и-и-ик! И перемотка назад.
Меня осенило, что просто так ты не стал бы ко мне подкрадываться и смотреть, как я сплю. Наверное...
Видимо, тебе плохо? Может, помощь нужна?
Это когда рассказываешь – так занудно и долго, а на самом деле все произошло за секунду, и мысли дурацкие промелькнули, что ты хотел о чем-то попросить.
Да знаю я. Не стал бы ты ни о чем просить. Но я же только проснулся, вот и принял тебя за человека по ошибке.
*** Не, на Гриффиндоре никакие не львы! А самые обычные психи.
У меня было четкое ощущение, что Вуд сперва заорал, а потом открыл глаза. Или даже сперва засветил в меня подушкой, а потом посмотрел, где я стою.
Реакция у него была хорошей. И подушка – тяжелой. Не бладжер, конечно, ну и на том спасибо. Бладжера мне сейчас точно не доставало. Потому что я грохнулся на жо… на пол. От неожиданности.
Вуд орал еще лучше, чем кидался. Примерно как воппиллеры Хиггсовой бабушки. Только бабка нашего Терри формулировала хоть что-то, а не пилила на одной ноте это самое «а-а-а».
Я кстати, тоже заорал. Потому что копчик... Я тогда не знал, что при травмах позвоночника и боль другая идет, и костерост срабатывает не так, как с руками. Я в ту секунду о костеросте, наверное, просто мечтал: если бы мог замолчать и его выпить. Но у меня не получилось. Даже когда откуда-то появилась Помфри с Люмосом наперевес и двумя больничными эльфами в придачу. Я уж не знаю, зачем она их взяла – видимо, чтобы страшно самой не было.
Но заставить меня замолчать она бы смогла, наверное, только под Империо. Ну, или обещаниями, что скажет, с каким счетом мы вчера... Но это тоже надо было как-то озвучить. А я уже не орал, а мычал. Но смысл все тот же: б-б-б-больно, вашу м-м-м-мать... В общем, заткнулся я уже в койке. Не от костероста, а от того, что один из эльфов все-таки изловчился и, пока Помфри меня левитировала на место, уронил нашу драгоценную ширму.
Я не знаю, кто больше ржал – я или Вуд.
Только потом, когда я наглотался этой бурды, а Помфри пообещала напоить нас зельем сна-без-снов, я, вместо того, чтобы мычать или чего еще, наконец-то спросил у этого психа, не знает ли он, кто выиграл.
И мы опять ржали. Хуже, чем припадочные. От веселящих чар такого не бывает. Только от идиотизма.
Потому что Вуд тоже не знал.
*** Самое дурацкое было то, что Помфри не пускала посетителей к своим переломанным пациентам весь следующий день. Это значит – нам так никто и не сказал, кто же сделал этот хренов матч!!!
Странно, но матч как-то отошел на второй план. Не то чтоб было не интересно, но как-то... Не смертельно.
Потому что я совершил открытие, почище, чем когда Уизли нашли Выручай-комнату.
Оказалось, что Маркус Флинт, тупоумный ограниченный слизеринец, вовсе и не тупой. И чувство юмора у него грубое, но классное, я живот надорвал, пока он в лицах рассказывал про своего ловца, как тот трясся перед игрой.
И это тоже было... ну... здорово. Что он взял вот так вот – и посмеялся вместе со мной над своим. Потому что – все же боятся первой игры. Это нормально. Просто ненормально было говорить об этом со мной.
Ширму нам убрали нафиг, мадам Помфри, правда, пригрозила, что если мы начнем драться – обездвижет обоих, но она понимала: куда нам драться? Лежать и чувствовать, как боль откатывает, оставляя только отголосок вчерашнего, было изумительно.
Мне хотелось спросить у тебя, что болит, но я не решился как-то. А вместо этого выдал, словно пнул кто:
– Ты пресс как качаешь? Спецом или конституция такая?
Ну, выебнулся, знаю.
А ты так странно посмотрел на меня, что я язык прикусил.
Вспомнил, кто мы оба.
*** На следующий день мы реально ржали уже без всякой ширмы. В смысле – в этот же самый день. Потому что, если просыпаться и засыпать несколько раз подряд, то, кажется, будто ты в этом больничном крыле не со вчерашнего вечера живешь, а с момента собственного зачатия, наверное. Если не со времен основания школы. И Вуд тоже.
Я до сих пор уверен, что когда мы с ним… что когда мы с тобой, сильно потом, впервые просто уснули вместе, на одной кровати, от усталости там или что-то вроде того, я совсем не удивился тому, как именно ты спишь. Как тянешь на себя одеяло и мечешься головой по подушке – я с того дня это почему-то знал. Ну, не специально, а так. Если бы ты, например, храпел, я бы тоже заметил. А тут вот... Ты не храпел. Это тоже было здорово. Как и все остальное, пока перед самым ужином не зашел Снейп.
Еще до того, как дверь открылась, я как-то понял, что это он. Даже не так – понял, что мы продули, и что мне сейчас об этом скажут.
И все остальное стало без разницы – что у меня конец учебного года на носу, что декан так этого не оставит, что... и что ты не храпишь и у тебя волосы как грива – тоже все равно.
Я даже обрадовался, что тебя завтра выпишут, а мне еще лежать. Я бы сам тебя выписал. За ноги в окно, предварительно вписав башкой во все местные тумбочки. Так что я просто попросил у Помфи побольше сонного зелья и все. Я дальше, вроде как, не помню.
Проснулся утром, уже поздно, тебя тут нет. Ну и все. Мало ли, кто над кем ржал, после костероста и не такой отходняк бывает.
Я даже не помню, в какой момент ты мне рассказал, что тебе тогда тоже было... ну, плохо, но так, что зелье не поможет. Победа по-гриффиндорски, подавать охлажденной, с взбитыми сливками и носовыми платками – «мы-то все крутые молодцы, но соперника-то жа-а-алко…»
Тьфу. И до сих пор такой же. И меня, кажется, туда же. Хотя с метлы я тебя больше не стягивал: не хотел, чтобы опять вместе... даже падать вместе.
С меня, оказывается, за это тридцать баллов сняли.
*** Знаешь, когда я понял, насколько все херово? Как сильно все изменилось?
Когда я вошел в гостиную, Алисия с Кэти бросились мне на шею, а Анжелина сказала:
– Капитан! Мы так рады! Ужас, начистить бы рожу этому ограниченному болотному троллю! Говорят, ты еще в Больничном с ним лежал? Вот засада, да, девочки?
И сморщила носик, я никогда не замечал, что Джонсон так делает. Мне казалось – у меня в команде девчонки вовсе не фифы.
А Спинет с Белл согласно закивали, и я поймал себя на том, что хочу засадить кулаком в аккуратный нос Анжелины.
Я!
Девчонке!
Нашей охотнице, гриффиндорке!
Я отказался от сливочного пива, которое рыжие приперли из каких-то своих тайников, и пошел в ванную старост, радуясь, что мне можно туда, как капитану.
Мне хотелось посмотреть в большом зеркале, остались ли шрамы. Но я так и не посмотрел. Просто выкрутил в душе горячую воду на полную и стоял там целый час, не меньше.
И боялся думать, что наверное сошел с ума от передозировки костероста. Я впервые в жизни не радовался победе.
*** Кухню нельзя назвать уютной. Ее и кухней-то не назовешь – так, хозяйственный закуток в комнате с непомерно большим окном.
Маркус почти на ощупь заваривает чайник. И чешет за ухом – тоже на ощупь. И потом точно так же, глядя не себе под руки, а в окно, подогревает сковородку, сыпет туда то приправу, то зелень, подливает масло и чего-то там еще… все это оранжевое, зеленое, красное и в желтых веснушках натертого сыра. И уже почти остывшее. Потому что смотреть на этот натюрморт в медной окантовке – одно удовольствие, а есть...
Это вкусно. Это привычно. Это, тролль тебя подери, еда. Съедобная. Просто немного бессмысленная. Честно говоря, у него просто нет аппетита в такую рань.
И не было никогда, если уж на то пошло. Это у Оливера привычка – чтобы много, чтобы горячее, шипело, и чуть ли не вертелось на вилке. Нацапает себе полную тарелку, а потом не станет есть, убежит.
Наверное, еще с хогвартских времен так. Маркус не знает. Вот действительно, ни разу не обращал внимание на то, как Оливер ел, когда они завтракали в Хо... Тьфу, они же не сидели за одним столом, они вообще были на разных факультетах. Они...
Почему-то сложно вспомнить о том, что мы были врагами, если этого самого «мы» в жизни давно и несоизмеримо больше, чем всего остального.
Маркус отходит от стола. Все так же на ощупь открывает высокую жестяную коробку с сушеной зеленью, вытягивает оттуда квелую лапку петрушки или чем там было это растение при жизни. Дует на морщинистую зелень – до тех пор, пока она снова не нальется соком. Потом торжественно водружает бодрые лепестки в самую сердцевину сковородки – в ту ее часть, где все до сих пор зеленое, желтое, красное и горячее. Оливер обязательно бы так посыпал.
Петрушка ожила настолько, что пахнет теперь на всю комнату. Хотя, вообще-то, Маркус не чувствует ее запаха.
*** В общей столовой напряженное молчание. Парни колотят ложками по тарелкам, словно хотят не съесть кашу, а убить ее насмерть. Девочки аккуратнее, но и они напряжены. Это спектакль для противников, для остальных восьми команд, которым предстоит сегодня бой до крови – не первой и не второй.
Хорошо, что Джейк в команде. Оливер улыбается ему тепло, и видит гордость в глазах вихрастого дебошира. Своя ноша не тянет, а Оливеру приятна возможность продемонстрировать всем, что умеет его пацан.
Талант, врожденный.
Джейка можно сравнить только с Гарри, каким был Поттер в тот свой первый год. Только Джейк нахальнее Поттера и злее.
Им-то чего злиться? Все давно кончилось.
Вообще из года в год одно и то же! Почему на сборах всегда так погано кормят? Что в прошлом году, в Португалии, что в позапрошлом – в Словакии. И сейчас, в Норвегии, где щеки утром примерзают к подушке, пожалели молока, жмоты!
Оливер с трудом проглатывает вязкую, скользкую кашу и заедает ее копченой колбаской – тренерам положено усиленное питание. Нафига тренерам-то, позвольте спросить?
Команда Германии затевает бучу, и к ним несется их блондинистый долговязый тренер. У него длинный выразительный нос и близко посаженные, вечно удивленные глазки.
Оливер никогда не любил блондинов. Не доверял им как-то.
Не доверять надо было Маркусу Флинту, а вот, поди ж ты.
Нужно не думать о сухом жаре, который волнами исходил от Флинта – персональная печка. Можно было греть ладони у него под мышками, и нос – во впадинке у шеи. Марк не ругался, только вздрагивал зябко, когда Оливер приходил с мороза и прилипал всем телом, распластывался по этому жару, вдыхал его носом, подрагивая от накатывавшего тут же возбуждения...
Оливер трясет головой.
Надо впихнуть в себя дурацкую кашу и выпить залпом остывший кофе.
Он не будет думать о том, какой кофе умеет варить Марк – горький, вкусный, такой, что язык можно прикусить от удовольствия.
Кто бы сказал в Вудовы пятнадцать, что он будет терять волю от стряпни Маркуса Флинта?..
Невозможно перестать удивляться.
И прекратить думать – тоже никак. Никак.
Эва Уилсон вдруг начинает плакать. У нее бывает такое перед выступлением. Энди наклоняет к ней низко-низко так, что его каштановые, торчащие во все стороны волосы лезут Эве в глаза.
Оливер не собирается вмешиваться. Энди справится.
Только бы не пришлось сегодня садиться на метлу...
Желудок сжимается, норовя выпихнуть обратно безвкусную кашу.
Осень 1992-го года.
*** А вот та трава пахла куда сильнее. Так, как только и может пахнуть подстриженный со вчера квиддичный газон – мокрый от росы, дымчатый от изнанки этой самой подсыхающей травы.
Вот странно – ее скосили еще в августе, а высохла она уже в сентябре. И сохла весь день, пока они тащились в Хогвартс-экспрессе сюда из Лондона: весь день, солнечный, безветренный, созданный для полетов – просто заточенный под них. И уже сентябрьский, словно отмеченный печатью, как какая-нибудь казенная, не тебе принадлежащая вещь.
Я почему-то так и представил тогда собственные дни – унылой, уходящей бесконечно вверх стопкой плоских наволочек с казенными печатями. Целый учебный год. Выпускной седьмой курс.
Мне не хотелось возвращаться в школу настолько, насколько может вообще не хотеться что-либо делать. До тошноты, от которой ничего не спасало. Даже своя команда, уже сыгравшаяся и чуть не разметавшая купе на радостях от встречи. Даже запах полироли и теплая тяжесть древка в руке – почему-то родители решили, что если вручить мне новую метлу в самый последний момент, я на радостях поскачу в школу галопом и впереди паровоза.
Даже вид родного квиддичного поля.
Хотя я надеялся, что он поможет. Поэтому и свинтил сразу после распределения сюда, к трибунам и раздевалкам. Я был уверен, что меня не поймают. А даже если и... Мне было плевать. Если совсем точно – я бы, наверное, просто кого-нибудь прикончил. Или хоть подрался от души.
В общем, я свалил на поле. А метла осталась где-то там, в чемоданах. Мне было плевать даже на нее.
Я просто лежал и смотрел в ту темноту, которая была небом. Таким же холодным, как и земля. Таким пофигистичным, что я ему завидовал.
Мне-то до сих пор хотелось кого-нибудь убить. Например, того идиота, который зачем-то об меня споткнулся.
*** Он не верил, говорил – я нарочно. А я нет, вовсе нет.
Это все глупая, щенячья радость, дрожащая беззвучным колокольчиком между ребер. Я все лето места себе не находил, так хотелось в Хогвартс. У нас дома не было таких классных квиддичных полей. Деревня деревней.
Не зря команда обзывала меня маньяком – они были правы. Мне не дорога была комната, в которой прошла вся жизнь до школы, мне были безразличны друзья детства, с которыми я только начинал играть в квиддич. Меня совершенно не интересовала Муира – красивая рыжая соседка с веснушками на руках. Она сохла по мне давно, я знаю, ребята говорили.
Но мне хотелось в Хог.
Так глупо, по-детски, я знал это и тогда, но что поделать? Амбиции? Я думал, что я чего-то стою только здесь, в гостиной Гриффиндора, на месте капитана квиддичной команды, в коридорах Хогвартса, одетый в пунцовую мантию с переливающимся золотым гербом на спине.
А там, дома, в поселении, расположенным к востоку от «цветка Шотландии» – Абердина, я был простым средненьким магом из обычной небогатой магической семьи.
Казалось, мне там и не рад никто, кроме пятилетней Руд, младшей сестры, ходившей за мной хвостиком все каникулы. Она канючила, чтоб я научил ее летать, но отец высек бы меня за такое самым натуральным образом.
В общем, я был почти счастлив, когда бежал с метлой наперевес к раздевалкам.
В голове разворачивалась стратегия – немыслимая, невиданная никогда прежде: по-слизерински вероломная, по хаффлпаффски легкая и умная по-рав...
Я катился кубарем, не успев сгруппироваться, и, кажется, засадив самому себе в глаз ручкой от метлы.
Вот такая нелепая смерть!
В голове стало гулко и пусто, стратегия стерлась, как и не было. Пока я лежал в траве, чувствуя лопатками какой-то жуткий булыжник, мне казалось, что я вообще никогда не был капитаном и никогда не придумывал никаких там стилей игры.
Я считал звезды, постоянно сбиваясь и начиная сначала.
Когда звезды рассыпались, напуганные, я увидел твою шею. Не лицо, а именно шею и подбородок с пробивающейся щетиной.
– Ты покойник, Вуд! – прорычал Маркус Флинт, и я успел только перекатиться на бок, уходя от пудового кулака, летящего в живот.
*** Мне приходилось драться в темноте. И на ощупь. И… и мне приходилось драться с Вудом. По крайней мере тогда – драться.
Это было честное махалово, один на один. Без повода и объяснений – у меня не было ни желания их выдумывать, ни сил, чтобы… просто гриффер! Живой такой гриффер! Один! Да еще полез! Да еще и сам виноват... Я дубасил Вуда и при этом почти рычал – от удовольствия, что ли? Потому что хоть как-то мог слиться, объяснить кулаками то, что у меня не получалось объяснить словами.
Он хорошо отбивался. Да и нападал…
И с каждым ударом – не важно, он мне или я ему – я как будто оживал, размораживался, что ли. Как будто ярость обсыпалась с меня, как густая и давно засохшая, царапающая грязь. Я был почти счастлив. Даже когда во мне что-то там хрустнуло.
Другое дело, что это самое «почти счастье» как-то очень странно выражать словами:
– Урою, падла!
Но ведь не урыл.
Мы просто откатились друг от друга. Надо было что-то говорить, доругиваться дальше и все такое прочее, но я не стал. Просто поднялся и пошел. Потому что… а смысл говорить со стеной, если ты бьешь по ней кулаком от злости? Или там с раковиной, если ты... С сортиром я сравнивать не буду.
Только вот раковина или что там еще не орет тебе вслед ту же самую ругательную чепуху, которую ты и сам в другой раз не прочь поорать.
*** Это было нечестно. Нечестно, нечестно! Не по-спортивному, совсем не по-слизерински, абсолютно не по-флинтовски – просто уйти.
Я был настолько зол, что чувствовал, как эта самая злость горчит на языке ужасными словами, размазывается по губам, выступает соленым потом на лбу и переносице, стучит в висках гоблинским молоточком.
Флинт был виноват в том, что я забыл стратегию, в том, что новые брюки оказались измазаны в зелени и земле, в том, что мне напрочь расхотелось летать, и самое главное – в том, что я чувствовал себя полнейшим, клиническим идиотом, пока орал в его сутулую спину все ругательства, которые только мог вспомнить.
Что ж, у тебя лучше всех получается ставить меня в дурацкое положение. До сих пор, твою мать, Флинт, до этих самых пор! Несмотря на то, что нам давно нечего делить и совершенно уже нечего обсуждать.
Я чувствовал, как под глазом наливается фингал от удара об метлу, я уже предвидел, что завтра на моих ребрах расцветут багровые кровоподтеки, повторяющие форму кулаков Флинта, у меня уже болела челюсть – Флинт всегда славился ударом слева. И, в общем…
В общем, я смотрел, как ты уходишь в замок и думал о белой ширме, белой, как низкое осеннее облако, что плыло сейчас над моей головой. Я вцепился в метлу и взмыл к этому облаку, вымещая злость тем, что крутил петли и фигуры, задевая прутьями кольца и стойки, опускаясь так низко к песку, что мадам Хуч, если бы засекла, сняла бы с меня какое-нибудь невозможное количество баллов авансом – не заработали мы еще ни одного.
Когда глаза заболели от скорости, словно в них попал тот самый песок с поля, я затормозил так резко, как никогда не позволял себе при ребятах: плохой пример для подражания.
Злость испарилась, осталась растерянность и странное желание, которое я тут же предпочел задавить. Мне страшно хотелось, чтобы ты видел, как я сейчас летал.
*** Все слизеринские девчонки тогда вздыхали по Локансу. И не только слизеринские. Это просто пиздец какой-то, иначе не скажешь.
Ни одна не соглашалась ходить на свидания, все они, даже малявки, носили у сердца портреты кудрявого белобрысого дебила, который продул нашему декану на первом занятии дуэльного клуба в такой ноль, что от хохота покатывались даже преподаватели.
Но нет, охи и вздохи продолжали поступать в нужном количестве, и ни одна из однокурсниц не соглашалась пойти со мной в Хогсмид. Ну да, ну да, ты прав, как обычно. Возможно, дело было во мне, а не в Локансе.
Скажи, почему ты смотрел на меня так? В том самом зале, на занятии того самого дуэльного клуба? Я знаю, ты не ответишь, я люблю риторические вопросы, которые никогда тебе не задам.
В каком-то романе, который я нашел на тумбочке около постели матери, была фраза: «Взгляд жег его спину».
Я, мелкий, не понял ничего, решил – герой применил какое-то заклинание наподобие Инсендио. А потом дошло, что это значит. Вуд буравил мою спину в толпе, а когда я оборачивался – даже не пытался отвести взгляд. Только опускал голову все ниже, смотрел исподлобья и сжимал губы в тонкую, некрасивую линию.
Я усмехнулся, показал зубы и приподнял бровь. Он состроил презрительную мину и отвернулся нехотя. А через минуту, когда Снейп продемонстрировал этому клоуну Локансу настоящую боевую магию, я снова ощутил, как печет между лопаток.
Мне почудилось – я проглотил слизня, и он теперь ворочается у меня в желудке. К горлу подкатила тошнота, пожалуй, я никогда раньше не был так растерян. Разве что только тогда, когда смотрел на спящего Оливера в Больничном крыле. Запахи стали ощущаться острее, я чувствовал тяжелый дух пота стоящего рядом со мной Пьюси, легкую гарь над тем местом, куда Малфой случайно ударил заклинанием, пыль, висевшую в воздухе.
Это был повод, и я снова обернулся к Вуду. Мотнул головой в сторону двери, мол, пойдем выйдем?
Но он только дернул плечом с каким-то отвращением, и снова принялся следить за дуэлью, как все.
Я растолкал своих и выкатился из зала. Разболелась голова, и я поплелся на улицу. Сел на крыльцо и попытался кончиком палочки изобразить на влажной земле линию, в которую складывались четко очерченные губы Вуда, когда он злился.
Может, я зря побил его тогда, в начале года?
Может быть, мне вообще не стоило возвращаться в Хогвартс?
*** Перси ненавидел меня. Он и так был ворчливым и раздражительным, а тогда я задолбал его окончательно.
– Я не могу больше слушать про твой квиддич! У тебя не голова – а квоффл! Скажи, ты хоть о чем-нибудь, кроме своих соревнований, можешь думать? Я пытаюсь читать программу по ТРИТОНам, а ты зудишь над ухом, как комар! Оливер, я прошу тебя, оставь меня в покое хоть на минуту!
– ТРИТОНы будут через два года, Уизли, – только и смог огрызнуться я.
Это не я нуждался в друзьях, это Перси разогнал всех, кто пытался с ним общаться. Ни один из братьев с ним не разговаривал, и только младшая сестра иногда просила его отправить миссис Уизли ее письма. Выглядела Джинни потерянной и какой-то больной. Вспоминая, что случилось потом, я удивляюсь, что Перси ничего не заметил. Никто не заметил.
Лично я был поглощен жалостью к себе.
Такого острого, тоскливого одиночества я не мог припомнить за все годы в Хогвартсе. Перси был прав: я так измучил свою команду, что даже близнецы обходили меня стороной. Мне не с кем было обсудить свежие статьи в «Квиддичном обозрении», не с кем поговорить о новых игроках в Лиге. Я приносил факультету баллы за выигранные матчи, но зачастую мне удавалось словом ни с кем не обмолвиться за целый день. Ответы на уроках, да отрывистое: «Спокойной ночи!» в спальне.
Я думал о Флинте так часто, что видеть его в Большом зале или в коридорах школы было невыносимо.
А еще я постоянно разговаривал с ним про себя:
– Слушай, Флинт, а как тебе последняя игра Коршунов и Стрел?
– Ты видел нового охотника у Вигтаунских Воителей? Как тебе вообще шотландцы?
– А болгары были хороши в этом сезоне, скажи?
– Читал про новые разработки балансировки для Нимбусов?
– Ни за что не поверю, что ты не дрочил на кого-нибудь из Гарпий! Я вот на Гвендолин Морган. Не ржи, она в молодости была просто бомба!
Мерлин Всемогущий, это было ужасно, мне казалось – я потихоньку еду крышей.
Эта штука, которую я заметил тогда, в Больничном. Чувство юмора Флинта, Флинт, который заставлял меня забывать о боли и надрывать живот от смеха… Мне хотелось еще.
Мне хотелось…
Я не понимал тогда, что уже хотел тебя, хотел с пятого курса, с дурацкой травмы. Хотел так, что думать ни о чем не мог.
Ты считаешь, невозможно не знать? Наверное, ты прав.
Я просто не мог поверить.
*** Я знаю, Ол, ты не любишь это вспоминать. Или, наоборот, за все эти годы так много думал о том дне, что тебе самому надоело.
Понимаю. Мне иногда кажется – я вижу в собственной голове твои мысли, могу читать их, как написанные на пергаменте. Скорее всего – я ошибаюсь, льщу себе и, в принципе, слишком самонадеян.
Чаще всего я думаю, что совсем тебя не знаю, вот как теперь, когда ты совсем далекий. Я доверял Вуду, как никому другому. Я не мог бы положиться ни на кого из команды, просто потому, что знал: многие слизеринцы вышли из семей, служивших Темному Лорду. А это значит – в них воспитывал страх и недоверие. Как и во мне. Мой отец чудом не загремел в Азкабан, когда Тот-Кого-Нельзя-Называть пал после столкновения с Гарри-мать-его-Поттером.
Но Вуду я мог бы доверить любую тайну, любой секрет, я мог бы поделиться с ним любыми мыслями. Потому что из всех гриффиндорцев он казался мне самым честным, самым смелым, в общем, самым дурным на свете.
И еще у него волосы на просвет отливали какой-то медовой рыжиной. Я заметил это, когда последний осенний луч солнца коснулся его макушки. Мы, капитаны, стояли на поле вокруг мадам Хуч и слушали ее гневную отповедь. Она хотела, чтобы мы вдолбили младшекурсникам со своих факультетов: нельзя таскать метлы из ее подсобки и летать без надзора старших.
Я почти не слушал ее. Я думал сначала о том, что в «Трех метлах» можно заказать настоящий медовый хмельной напиток, потому что мне уже есть семнадцать. Еще я думал, что Вуд наверняка дико ржачный, когда пьяный, и поскольку он-то еще на шестом курсе, мне пришлось бы проносить тайком спиртное в Хогвартс. А потом я опять смотрел на его макушку, и воздух холодил легкие, и меда хотелось уже просто нестерпимо.
А потом, когда мадам Хуч отпустила нас, мы с Вудом почему-то пошли к замку рядом.
И он спросил:
– Ты дрочил на кого-нибудь из Гарпий?
И я сказал:
– Чего?..
А он ответил:
– Мне тут сестра в подарок прислала последний выпуск «Квиддичного обозрения». Дать почитать?
И я зачем-то соврал, что у меня такой есть.
А потом мы, не сговариваясь, свернули к озеру.
Мы говорили так много, что оба охрипли. Не помню, над чем мы ржали. Помню, что сам поцеловал его, затащив за толстое дерево и прижав спиной к неровной коре. Помню, что он одновременно застонал, отпрянул и стукнулся затылком о ствол. И я положил руку на затылок Оливера, и сучья царапали тыльную сторону ладони, но мне было так хорошо, что хоть режьте!
И еще было жарко, словно я таки выпил минимум пять кружек меда.
*** Алисия восторгалась моим счастливым видом, Анжелина заметила, что я стал намного терпимее к команде, Фред сообщил Джорджу громким шепотом, что у меня засос на шее, а Кэти сказала, что у меня обветрены губы, и что она хочет со мной встречаться.
Засосы и правда становились проблемой, я начал носить свой прошлогодний черный свитер с высоким горлом, и шуток стало в два раза больше.
Я ничего не замечал.
Приходилось стирать по трое трусов за день, потому что утром надо было убирать последствия ночных фантазий, а днем мы с Маркусом встречались возле озера и до изнеможения целовались в высокой траве за «нашим» деревом и терлись друг о друга так, что кончали в штаны по несколько раз. Иногда удавалось урвать полчаса перед отбоем и пересечься в классе Локанса – он все равно терпеть его не мог и предпочитал работать в своей комнате, в окружении себялюбивых кретинских портретов.
Марк спросил как-то, тяжело дыша в ухо, стоя между моих расставленных коленей – я сидел на парте:
– У тебя никогда не вставало на этого напомаженного урода?
Я заржал, а он зыркнул темным, жестким взглядом и выдохнул сипло:
– Не вздумай ни на кого больше смотреть, Вуд!
Конечно, мне захотелось возмутиться, высмеять его, заклеймить ревнивым скотом, но я ничего такого не сделал. В тот раз я сам, первый, расстегнул его брюки и отдрочил ему, не отрывая ни на секунду взгляда от его злых, потом растерянных, а потом мутных глаз. Он вытер мою руку своим шарфом и сказал:
– Ответ принят, Ол. Спасибо.
И я понял, что пропал от этого «спасибо».
Ты спросил бы:
– Только тогда пропал?
И я соврал бы:
– Конечно.
*** Он сам рассказал мне о Выручай-комнате, когда я уже собирался назначить ему встречу в ванной старост.
У нас не вышло с первого раза ее открыть, мы потратили на это три дня, но все же – получилось!
Я думал, что непобедим. А ты… ты…
Видимо, тогда у нас была слишком бедная фантазия. Мы хотели лишь одного: места, где можно будет раздеться без посторонних глаз, места, где мы могли бы говорить, тереться друг о друга и целоваться, сколько пожелаем.
Комната предоставила нам пустое пространство и тонкий, узкий матрас на полу. Мы чувствовали себя королями!
Оливер оказался смелее.
Ты всегда был смелее, львенок, лев, откуда во мне эта сладость и глупая нежность?.. Зато я тогда начал рисовать. Пальцами в сперме по твоим ягодицам, пером по твоей спине, языком по твоему члену. Начав раз – я не мог остановиться.
Я вытаптывал на снегу очертания Гриффиндорской башни, пока ждал, когда освободится поле. Я заштриховывал поля пергамента каждый урок, чтобы никто не увидел там профиля Вуда. Я разваливался на части и одновременно понимал, насколько стал целым. Я плохо справлялся – у Оливера получалось лучше, по-настоящему, с ним я тоже был совсем-совсем в порядке.
Без него я думал, что он враг.
*** Наверное, я даже умудрялся неплохо учиться, потому что Перси, которому всегда и до всего есть дело, кроме, разве что, квиддича, не долбал меня своими нотациями.
В школе происходило страшное – лихорадило всех. А я исходил на желание и совершенно не мог думать ни о чем, кроме наших с Марком экспериментов в Выручай-комнате.
На Магловедении профессор Чарити Бербидж рассказывала нам о магловских пороках и вредных привычках. После лекции о наркотиках я понял, что сижу, сижу крепко.
Чем больше я трахался с Флинтом, тем больше мне хотелось, словно развилась зависимость, словно я получил в свою кровь невероятную порцию возбуждающего зелья.
У меня стояло даже на уроках, даже от мысли, что Флинт на прошлой лекции сидел в этом классе!
Я хотел его безостановочно.
И разговаривать с ним я хотел тоже.
Он рассказал мне о своем факультете, поделился кое-какими сплетнями про Того-Кого-Нельзя-Называть. Я перестал понимать, зачем нам нужна эта старая, навязшая в зубах вражда.
Если бы я был смелым, я попробовал бы помирить факультеты.
Я знаю, Маркус, это невозможно. Даже сейчас застарелая война дает свои ростки. Я принимаю в ней участие, сколько помню себя.
Да, я знал, что предаю факультет, себя, Хогвартс.
Просто я не прекращал думать о тебе, даже когда был с тобой. Я знал, что мы бессмертны и всесильны.
Осмотр дома перед тем, как выйти – старый, бесполезный ритуал. Но Маркусу он дает силы переступить порог, дает уверенность в том, что он хотя бы немного контролирует пространство вокруг себя.
Он медленно обходит кухню, смахивает рукой тонкую нить паутины, сотканную за пару ночей упорным пауком. Маркус шевелит губами, извиняясь перед соседом-насекомым за то, что от подоконника до отполированной прикосновениями ручки окна теперь не тянется невесомая дорожка.
В спальне он убирает разворошенную постель.
Оливер когда-то давно ужасно ругался. В нем была сильна школьная дисциплина: встал – оделся, застелил кровать. Но Маркус нарочно не заправляет ее, наперекор вбитому рефлексу. Простыня сбита справа, подушка примята с одной стороны, даже одеяло какое-то несвежее – но только наполовину. Маркусу не нужно столько простора, он не признается самому себе, но иногда пустое место его пугает.
Он прикрывает веки и на ощупь взбивает подушку. Разглаживает одеяло. Стелет покрывало, вытертое, с торчащими во все стороны нитками.
Шкаф скрипит, когда Марк открывает дверцу.
Может, получится не пойти?
На каждом блядском интервью его спрашивают:
– Почему вы не рисуете магические портреты? Почему вы не используете волшебные краски? Что вы хотите сказать неподвижностью?
И Маркус никогда не знает, что отвечать. Ну, не может же он сказать:
– Обратитесь к Оливеру Вуду, он знает ответ на этот вопрос.
Беда в том, что даже Вуд всегда давал разные ответы.
«Ты боишься, что картина закончится». «Ты тяготеешь к магловскому искусству». «Ты помешан на контроле, это твой способ быть уверенным в том, что ничего не случится без твоего ведома». «Ты просто не умеешь рисовать».
Все ответы – верные, но сам про себя Маркус не может сказать ни слова.
Поэтому он хмурит брови и заученно отвечает:
– Это мой стиль.
Обычно журналюги отстают.
В дверце шкафа – молчаливое зеркало. Лет семь назад Марк заколдовал его, чтобы не слышать комментариев на тему того, что любопытное стекло могло подглядеть из-за открытой дверцы. На тему того, что творилось на их с Оливером кровати.
Теперь Маркус даже не может вспомнить, какой у зеркала голос. Оно наверняка разучилось говорить – если молчать так долго, звуки и слова перестают слушаться. Как Маркуса, например.
Он выбирает костюм, который купил ему Оливер. Это была их годовщина. Костюм показался Марку ужасающим. Он всегда надевал его, когда был уверен, что Вуд его в нем не увидит.
Что ж, сейчас можно быть совершенно уверенным.
Серая шерсть гармонирует с серой щетиной, но придется побриться.
В том сне тоже был шкаф. Ты помнишь шкаф, м? Оливер, ты должен помнить хотя бы это. Входная дверь с трудом закрывается, приходится навалиться плечом. Маркус накладывает запирающие, спускается по лестнице на улицу и думает о шкафах.
*** Оливер скучает по дому, он скучает по Шотландии, по рыжим волосам Муиры и солнечным пятнышкам на ее пальцах. Джейк очень похож на Муиру, только веснушки у него высыпают ранней весной.
Холод в Шотландии никогда не проникал внутрь тела, никогда Оливер не замерзал в груди, в желудке – а здесь, здесь все враждебно, даже погода.
Оливер переминается с ноги на ногу и пытается одновременно отслеживать, в каком стиле играет каждый участник конкурирующей команды чехов, тренирующихся рядом, контролировать всех своих ребят и особенно Эву, успевает любоваться на то, как быстро мелькают в воздухе метлы, как красиво получается у Лилин петля Вронского, и как поддерживает Эву Джейк.
– Перерыв! – орет Оливер, и ребята один за другим спускаются на землю, сделав круг.
Теперь умение красиво выебнуться в воздухе приравнивается к мастерству игры в квиддич. Тьфу.
Марк много теплых слов нашел бы для судей турнира. Но Марка тут нет.
Оливер комментирует игру каждого и отправляет ребят греться.
Немецкий тренер, кажется, только и ждет, чтобы Оливер сам сел на метлу, хочет обстебать его страх подняться в воздух.
Нет уж, Оливер не планирует доставлять противникам столько радости. В небо не тянет, и Оливера это совершенно не беспокоит.
Через два часа интервью, а вечером – большая игра.
И надо успокоиться, и ребят успокоить. А вместо этого Оливер запирается в туалете, смотрит на себя в зеркало. Хорошо, что теперь закон вышел, и общественные зеркала молчат.
Надо же... Одна бровь седая частично. Та, которую Оливер случайно выщипал и сам не заметил – жутко дергался перед отборочными испытаниями в Пэдлмор Юнайтед.
Очень хотел, чтобы приняли, и повезло в итоге, ничего не скажешь. Вылетел, но попал в команду через десять лет. Тренером. После всяких юниорских клубешников.
Ты же знаешь, Марк. Только ты и знаешь. Как выше трех футов над землей поднимаюсь – мутит, в голове вспышки, рев, сердце, чтоб ему, из горла выпрыгнуть норовит.
После драчки той, под Хогом. Кто чего унес, Оливер вот – только тренировать теперь может. Как засадил отраженный замораживающий Глацириус, так и все. С годами только хуже.
Но ребята вроде и не требуют, чтоб тренер над стадионом летал. Все что надо Оливер показывает низенько, они уж потом сами. Зато голос выработал, без Соноруса может доораться до колец.
Воспоминания непрошенные, лишние.
Как Маркус дома... в кровати: «Тише, тише». А Оливер уже и себя не слышал.
А Флинт только скалился, зараза такая. Хорошо, что летали вместе – не так страшно, и пульс вроде не сходил с ума.
Но ты ж в меня верил, Марк?
Не признаешь, но я-то в курсе. Только для тебя и старался. Чтоб ты впустую не тратился. Стыдно было разочаровать.
Осень 1993-го – зима 1994-го.
*** Оливер, конечно, вызнал у мудаков-Уизли про Выручай-комнату. Но мне тоже было, чем гордиться.
Исчезательный шкаф, точнее, саму идею, я начал искать сам после очередной лекции Бербидж о маглах.
Нет, я не был маглолюбом, я терпеть не мог грязнокровок, все, как полагается. Но нереально не признать, что у этих вырожденцев, не знающих магии, много полезного можно перенять.
Были бы деньги – а уж маглы предложат все, что пожелаешь. Любую анонимность, любые развлечения, которые даже не снились волшебному сообществу.
Ладно, в общем, дело в том, что с Выручай-комнатой что-то произошло. Возможно, были виноваты близнецы, или старый хрыч Дамблдор закупорил ее из-за всех этих дел с Блэком, но когда нам пять дней подряд не удалось попасть в наше, гиппогриф их всех дери, помещение, пришлось искать варианты.
У меня яйца сводило – так хотелось Оливера. И он тоже дергался, все орал на меня за то, что я, второгодник, забывал принести ему свои лекции за седьмой курс.
Конечно, я завалил ТРИТОНы. Ну какие в том году могли быть вообще ТРИТОНЫ? Я бы тогда сказал какие – зеленые, с лапками. Говорят, до них еще допиться можно... Ни о каких иных ТРИТОНАХ я просто вспомнить не мог. Потому что к концу мая я все время хотел спать. А когда засыпал – то понимал, что хочу спать с Оливером.
Так что, не до лекций было. Мозги плавились от недоступной близости Вуда.
Короче, домовой эльф не хотел рассказывать про шкаф. Домовой эльф был свободным и никому не принадлежал. Поэтому он очень дорожил своими ушами – кто б ему потом наколдовал новые?
Я не помню сейчас, как его звали, не знал, наверное, и тогда. Уродом я был редкостным, это правда.
И как сказал эльф, единственный безопасный путь из Хогвартса – тот самый проклятущий шкаф!
За последние годы я задолбался говорить «если бы я знал», но снова придется. Если бы я знал, как все повернется, я ни за что не рассказал бы Малфою про Исчезательный шкаф.
*** Если бы меня не трясло от недотраха, если бы я так не доверял своему бывшему школьному врагу, если бы да кабы, в общем… А так я с радостью ухватился за эту идею Маркуса – ненадолго свалить из Хога к маглам.
После того, как в прошлом году Пивз уронил этот самый шкаф, Филч считал его сломанным. Но по большому секрету домовик рассказал Флинту (даже думать не хочу, как у слизеринцев принято выпытывать секреты), что шкаф работает, просто один медный винт надо заменить.
Мы выучили все расписание завхоза, мы знали наизусть все его привычки, мы были осторожны, и самое странное – мы ни разу не попались, когда пробирались в его каморку, где он хранил конфискованное у школьников добро и всякие запрещенные артефакты, и отправлялись в «Горбин и Бэркес».
Флинт знал хозяина лавки, страшного даже на вид, сгорбленного старика. Видимо, он был чем-то обязан семье Флинта, потому что спокойно и безропотно пускал нас обратно в любое время суток. Мы умудрялись не попадаться, даже когда возвращались в школу.
Сейчас я думаю – как это вообще было возможно?
Впрочем, я знаю ответ. Мы же были неуязвимы вместе.
Мы прогуливали пары, иногда сбегали к маглам поздней ночью. Перси подозревал что-то, он даже делал мне намеки, мол, он, как староста, не может закрывать глаза на мои гулянки, но я в эйфории просто его не слышал. А Уизли решил – у меня роман с девчонкой с Хаффлпаффа, и отстал. У него ведь тоже была Пенелопа.
«Тоже». Хм.
Тогда мы впервые вышли из Лютного переулка и аппарировали сразу в магловский Лондон, на Кинг-Кросс, потому что только его и знали. Я попробовал включить мозги. Но ничего не вышло – я был слишком выбит из колеи тем, что вот так вот просто сбежал из Хогвартса. С Флинтом.
Возле урны на земле лежала их газета с неподвижными картинками. Флинт со знанием дела раздербанил ее и сунул мне в нос страницу с объявлениями о сдаче квартиры. Глаза у него неистово блестели, он беспрестанно облизывал губы, и я не выдержал, поцеловал его.
Мы, наверное, выглядели совсем шизоидно. В школьной форме – только мантии оставили прямо в шкафу, я не выпускал газету из рук, обнимал Маркуса, а он лапал меня за задницу бесстыдно и рычал. Но самое удивительное – на нас никто не обращал внимания!
Все же маглы – конченые фрики, все поголовно. Это было феерически прекрасно!
В общем… Флинт с помощью Акцио украл пачку магловских денег из внутреннего кармана здоровенного черного парня с золотыми цепями на шее.
Я возмутился, а он сказал:
– Ты глянь, Ол, да по нему Азкабан плачет!
– Верни немедленно! Это нас туда посадят, если узнают о применении волшебства в толпе маглов!
– Ты веришь мне? Ты веришь, что я никогда тебя не подставлю? – спросил тогда Флинт. Я сомневался. Но никакие сомнения не помешали мне ответить:
– Да, Маркус.
Мы сняли квартиру. Адреса в газете нам никак не помогли, мы выкинули ее в урну, а потом аппарировали по городу туда-сюда в поисках какого-нибудь объявления в окне о сдаче квартиры.
Понятия не имею, где мы в итоге оказались, но возле низкоэтажного дома горела зелеными и красными огнями вывеска ирландского паба. Думаю, зеленый и красный решили дело.
Ты знаешь, Марк, я всю жизнь терпеть не мог это сочетание цветов. Тревожное очень.
*** Съемную квартиру оформили на меня – это была идея Оливера. Сказал, я больше похож на совершеннолетнего.
Мы быстро поняли, что можно аппарировать прямо из шкафа, и даже не требовалось выходить в лавку. Оливер, перестраховщик, все выписывал об этих шкафах разную информацию из книг, не был уверен, что все надежно. Так мы узнали, что Исчезательные шкафы были очень популярны в Первую Магическую Войну, но каким ветром один из них занесло в Хогвартс, раскопать не удалось.
Обстановка нашей квартиры мало отличалась от той, что предлагала нам Выручай-комната. Это была студия – я теперь разбираюсь немного в архитектуре и строительстве. Небольшая кухня совмещалась с комнатой, в комнате стояла полуторная кровать, шкаф, журнальный стол и два стула. Больше не было ничего.
Правда, в квартире имелся телевизор, через месяц мы поняли, как он включается, и магловские новости стали одним из наших развлечений.
Когда мы не трахались до изнеможения – шатались по Лондону, заходили в бары, даже были в музее.
Однажды мы поперлись посмотреть магловское кино. Дубак стоял кошмарный, и Вуд отказался оставлять теплую мантию в шкафу.
Он очень быстро начал общаться с маглами на равных, будто всю жизнь прожил с ними, а меня метало от отвращения к ним до иррационального страха. Я не мог понять, о чем они думают и как живут.
В кино я попросил билет на последний ряд – стеснялся роста, да и не хотел палиться. Кассирша посмотрела на меня так странно, словно я нарушил какое-то правило. Меня это выбесило, я открыл уже рот, типа, сообщить все, что я думаю об этой грязнокровке, но Оливер взял меня за руку. Вот так вот просто, при всех.
И мне стало плевать.
В зале было душно, я психовал, не хотел, чтобы Оливер видел, как меня удивил большой экран и яркая картинка. Началась реклама – уж в этом я разбираюсь, волшебники тоже обожают впаривать всем вокруг всякое дерьмо. Тогда рекламировали напиток в красной банке, колу. Оливер потом просто втюрился в нее, пил литрами.
В общем, я понял, что темно, и Вуд совсем близко, и пахнет от него тыквенным соком, который был на завтрак, и еще немного снегом, и влажной мантией, и я не выдержал, положил руку на его колено. Он вздрогнул и напрягся весь, а мне уже было плевать. Я повел руку по колену выше, выше, он затрясся прямо, когда я коснулся его паха и понял, что стоит у него еще сильнее, чем у меня.
В общем, не вышло в тот раз с кино.
Где-то в районе шестой минуты, ну, это как вбрасывание снитча – елы-палы, мы еще не разыгрались даже! – какой-то хрен с соседнего ряда свистит, типа, молодой человек, уймите ваше девочку. За девочку он Олли принял... Ну, сейчас я знаю, у них тут парни в мантиях не ходят.
Мы тогда все на свете пропустили, вот честно скажу – было не до чего вообще. Точнее – дотерпеть не могли и умотали в местный сортир – еще до того, как на экране у главного героя первый засос на морде образовался (нет, там у них в афише сказано было, что боевик, я так понял… А по сути какое-то палево про блондинку-спецагента. Ну, я тогда в кино не разбирался, честно скажу).
В общем, нам в тот момент эта шипящая фраза про девочку была до одного места, а уже вечером, когда мы с Олли в шкаф нырнули и стояли ждали – вот, сейчас кишки через уши наматывать начнет, перегрузка, все дела… Ну, самые противные полминуты. И вот Ол на нервяках эту фишку вспомнил.
Меня самого перед переброской слегка потряхивало, как пудинг на ухабах. Так я решил проверить – вдруг в обнимку легче.
Я Ола к себе придвинул, чтоб трястись вместе не так тошно было, он как будто икнул, но только без икоты, а я не знаю, чего сказать...
Шкаф – это ж, вроде, как часть Хогвартса, а мы там враги и все такое прочее.
Ну, Ол уже не Олли, он Оливер. Практически – Вуд. Еще пара минут – и гребанный гриффер.
И этот весь гриффер от меня почти отпрыгивает: что, ты, типа, девочку себе нашел, да?!
А я ржу – той последней секундой, после которой переброс наступает:
– Нет, Олли, еще не нашел. Ничего, детка, я тебе килт скоро подарю. В нем на девочку будешь больше смахивать.
И подмахивать, если надо будет. Но про это я уже молчал. Потому как трясти нас перестало. Все. Причалили, шкаф дальше не идет, просьба освободить отсеки...
А килт, кстати, и вправду в Выручай-комнате позже нашелся.
Но про это ты совсем вспоминать не любишь, я понимаю.
*** Это был наш последний год в Хогвартсе.
К концу октября я как-то очень ясно понял, что надо притормозить. Мне ответили на письмо, которое я отправлял в Пэдлмор Юнайтед, и по всему выходило, что для допуска к вступительным отборочным испытаниям в моем аттестате не должно было быть оценок ниже «Выше ожидаемого».
В идеале от меня ждали только «Превосходно» и «Удовлетворительно».
Я не мог похерить свою жизнь.
Мы умудрились разосраться прямо в шкафу, впервые, вдрызг, так что кулаки чесались и хотелось по старой привычке вмазать Флинту с такой силой, чтобы посмотреть на цвет его крови. Просто я сказал, что буду заниматься две субботы подряд, нагонять Трансфигурацию, и не смогу свинтить с ним к маглам.
Он обозвал меня ботаником, зубрилой, заучкой, Перси Уизли, дальше пошло непечатное, он был жутко зол, но я тоже был хорош – встал в позу, мудак. Мог бы спокойно объяснить про Пэдлмор Юнайтед, но я почему-то не сказал ему ни про свою мечту, ни про письмо. Мы вообще не говорили о том, что будет после Хогвартса. Запретная тема.
Я вышел, хлопнув дверью, он вывалился следом, толкнув меня в спину со всей дури и, выходя из каморки Филча, мы врезались в охваченную паникой толпу. Сириус Блэк проник в Хогвартс.
Нас растащило по факультетам, потом всех положили спать на полу в Большом зале, преподаватели устроили шмон, а я никак не мог вспомнить: мы закрыли шкаф или нет?
При мысли, что его найдут распахнутым и запечатают или уничтожат, сердце начинало биться чаще раз в пять, и мерзкий пот скапливался под мышками.
Мадам Хуч обратилась ко мне с просьбой помочь старостам, я дежурил у входа в зал, и меня прямо корежило. Закрыли или не закрыли? Пропали мы или нет?
Есть ли еще «мы»?
Когда школьники затихли и перестали крутиться в своих спальниках, я, наплевав на пост, прошел, осторожно ступая, в слизеринскую часть зала. Нифига было не разобрать в темноте, кто там где, и когда Флинт схватил меня за ногу, я чуть не наложил в штаны. А когда понял, что это Марк, почти упал рядом с ним на пол.
– Ты чего? – одними губами прошептал он. Если кто-то из его ребят не спал, нам грозило полное разоблачение. Но я уже не соображал вообще ничего.
– Ты закрыл шкаф? – пробормотал я, наклонившись к самому его уху. Даже в темноте я понял, что он побледнел.
– Не помню!
– И я не помню!
– Что делать будем? Ай, МакГоннагал идет! Я на пост.
Если он что-то и сказал мне вслед – то я не услышал.
Наутро я первым делом рванул к кабинету Филча, но там было многолюдно, его кошка, которая любила меня в остальное время, зашипела злобно в лицо, преподаватели усилили охрану по всему Хогвартсу. Проверить шкаф нам не удавалось те самые две недели.
Только учиться я не мог. И думать тоже. И с Флинтом поговорить не удавалось.
Я был уязвимым, слабым и кинутым.
И злился за это только на Маркуса.
*** Он ни разу не «девочка» и не «детка» – хотя ноги длинные. Что есть – то есть, ни прибавить, не отнять, только вставить как следует.
Он даже не гей. По крайней мере, Вуд ни капли не похож на обычных геев – я к тому моменту уже встречал таких в Лютном, у них там была своя точка пересечения с каким-то мудреным названием. Я тогда не запомнил, а теперь и подавно не воспроизведу. Впрочем, это бессмысленно: ни на одну из тех случайно виденных мной пидовок Вуд совсем не походил.
Все было гораздо сильнее.
Оливер Вуд был капитаном грифферов, то есть – моим личным, кровным и главным школьным врагом. «Противник» – звучит куда убедительнее, чем «противоположный пол». А уж тем более – «завалить противника». Сделать противника. Отыметь этих долбанных грифферов, книззла им в задницу, и все такое далее по тексту.
Впрочем, ни одного книззла я туда не подпустил бы, будьте уверены. Мне самому там места мало. Тесно мне было. Оливер Вуд был узким. Тощим, длинным, ехидным, узким и моим.
И в те времена по-другому быть просто не могло.
А шкаф наш не тронули, и про Пэдлмор Юнайтед Ол мне рассказал.
Мы так охуели от того, что не разговаривали две недели, что даже Выручай-комнату открыли. Но не трахались. Просто обнимались и молчали.
*** Он грубый, сильный, иногда тупой, иногда такой умный, что у меня отваливалась челюсть. Он рисовал классные наброски магловским простым карандашом на оберточной бумаге. Птиц, снежинки, деревья, даже автобусы, которые мы видели в Лондоне.
Не скажу, что я много с кем целовался, но с ним это каждый гребаный раз было похоже на… на… когда ставишь эксперимент на Травологии или Зельях, и вдруг все получается, хотя не должно, ты же в курсе, что херовый зельевар, но оно все складывается, и оценка хорошая, и это немного похоже на чудо…
Нет. Все совсем не так. Нельзя сравнить поцелуй Маркуса Флинта и какую-то банальную учебу. В общем, это как сразу Рождество, и День Рождения, и мокрый горячий сон, и мечта об игре в крутой команде, которая сбывается, и…
У него очень гладкая кожа. Я научился не реагировать, когда гриффиндорцы обзывали его болотным троллем, это было тяжело, но я справился. Потому что я знал – у него самая красивая на свете кожа. Смуглая, словно он загорал постоянно. Гладкая, нежная. Даже когда он забывал побриться, и щетина колола мои губы и пальцы – даже тогда трогать его было чистым удовольствием.
Еще я просто кончал от его задницы. Ничего такого, тогда он то ли боялся, а то ли думал – мне не хочется, но просто смотреть на твердые, накаченные ягодицы доставляло мне невыразимый кайф. Он вообще был каким-то не по магическому складу накаченным, рельефным, и его пресс, на который я запал еще в Больничном крыле… Я мог облизать каждый кубик, каждую выпуклость на его животе, а он ржал, что щекотно, но я знаю, ему нравилось мне нравиться.
Это банальное сравнение, но Марк был – как скала. И даже когда море подмывает камень, скала остается непоколебимой и надежной.
Впрочем, кому как не тебе известно – сломать можно все, что угодно.
*** Маркусу кажется, что картины висят неровно, и он ходит от одной к другой, поправляет их негнущимися пальцами. Он привык полагаться только на себя, но иногда это заебывает хуже боли в суставах и чувства вины.
Через полчаса здесь будет людно, Марк успел заработать себе имя, но энтузиазм поклонников скорее пугает.
По залам вернисажа гулко разносится эхо его шагов и нервный стук каблуков хозяйки галереи.
– Вы готовы, мистер Флинт? Вас ждут журналисты.
– Глория, не могли бы вы сказать им, что я занят, и интервью не будет?
– Маркус, я умоляю вас! Я знаю, как вы не любите… как вы не любите людей, но это важно не только для вас – это нужно мне, это нужно галерее! Это быстро, там всего несколько человек.
Несколько человек – это полтора десятка журналюг из газет и журналов, ориентированных как на магов, так и на маглов. Маркус плотно сжимает рот, что совсем непросто – неправильный прикус, так говорит Оливер. Можно было бы исправить зубы, но это уже чересчур. Марк и так не всегда знает, кто он такой.
– Мистер Флинт, сколько новых картин представлено на выставке?
– Вы все еще не хотите продавать свои работы?
– Рисуете ли вы с натуры, мистер Флинт?
– Почему вы так не любите журналистов, была какая-то неприятная история?
– Вы не рисуете магические картины, почему?
Мерлин, помоги…
Держать спину прямой все сложнее, слюны не хватает, и Маркус берет тайм-аут – наливает из пластиковой бутылки невкусную, теплую воду. Ему чудится медный привкус, пока он пьет маленькими глотками.
Все взгляды устремлены на него, перья скрипят, даже когда он молчит.
Глория косится на большие часы, висящие в другом конце комнаты, и ждет, когда Маркус продолжит отвечать на вопросы.
Он пытается улыбнуться и возобновляет пресс-конференцию. Никакое это не интервью, будем уже честны.
Минутная стрелка навсегда застыла. Время растягивается, и Маркус барахтается в нем, как в тине.
– Мистер Флинт, наши читатели очень хотят знать про вашу личную жизнь. Поделитесь, пожалуйста! Кто поддерживает вас, кто вас вдохновляет? С кем вы проводите свободное время? С кем вы сейчас спите, кто ваш партнер?
Рита Скитер теперь кажется Маркусу неопытной школьницей, мягкой и неуверенной. Эти, нынешние, хотят залезть в душу, в банковский счет, в постель. Раньше такой вопрос был невозможен, это было просто неприлично.
Маркус морщится, не в силах контролировать мимику.
– С моей личной жизнью все о’кей, господа. До свидания, надеюсь, вам понравится вернисаж. За эту выставку я хочу поблагодарить…
Его благодарности Глории тонут в сердитом шуме.
Он игнорирует журналистов, которые пытаются перехватить его у входа в зал.
Пресса не любит его, он не любит ее. Что ж, во всяком случае, здесь все взаимно и честно. Им даже плевать на уродливую красную метку на левом плече Маркуса... Холодными ночами она ноет и зудит.
Ты говоришь – это фантомные боли? Так мне и надо?
Но я же не против все помнить, Ол. Я совсем не против.
*** В зале душно, толпа корреспондентов со всего мира освещает юношеские игры в этом году – они все популярнее.
Оливер улыбается приветливо, его любит продажная журналистская братия, и это просто прекрасно для имиджа команды.
Ребята сидят за столом, они напряжены, но тоже улыбаются. Джейк выдул почти всю бутылку воды, поганец!
Вопросов много, они разные. Лилин всегда рада покрасоваться перед папарацци, Энди переплетает пальцы в замок так, что костяшки белеют, Эва мило розовеет и смущается, все идет как обычно.
В основном вопросы задают ребятам, но Оливера тоже дергают, провоцируют, пытаются вынудить его сказать гадость о конкурентах, но шиш вам, ребята, Оливер Вуд давным-давно играет на этом поле.
Хочется жрать, но здесь хотя бы тепло.
Лучше бы им дали еще час тренировок, ни к чему весь этот шум, суета, бессмысленные ответы, все равно переврут каждое слово в своих статьях.
Это удивительно. Большую часть своей жизни Оливер хочет находиться «не здесь». Это похоже на «жизнь не сложилась», но только немного. Так думать стыдно, он знает, что получил больше, чем заслуживает. Выбор-то был побогаче Флинтовского. И в Битве сторона Оливера выиграла.
Хотя ты прав, Марк, слово-то дурацкое. Все выигрыши – на каминных полочках стоят и крылышками трепещут. А там… в общем, были мы в Битве, и мы оттуда вернулись. И слава Мерлину. И слава – тоже Мерлину.
А уж кого благодарить за то, что в девяносто восьмом под Хогом они друг против друга не вскинулись – Оливер вообще не знает. Но благодарит.
Потому что у них же все всегда было общее, даже война, хоть они и там в разных командах были.
Все время друг против друга. Поэтому и выпал шанс на «вместе», наверное.
Потому что, когда напротив – то лучше всего человека видишь. И отвернуться – ну совсем никак.
У журналистки густо накрашенные глаза и мантия в изумрудный отливает.
Каждый раз Оливер надеется, и всегда зря, зря. Они сыплются – неудобные вопросы. И самый неудобный из них всегда звучит неожиданно:
– Мистер Вуд, по опросам наших читательниц вы все еще держите первенство в звании «Самый привлекательный тренер квиддичной команды»! Скажите, могу ли я обнадежить или разочаровать поклонниц нашего женского журнала? Что у вас с личной жизнью, Оливер?
Оливер как всегда не успевает совладать с лицом и кривится раздраженно. Даже его девчонки с интересом ждут ответа, сами-то никогда не решатся спросить. Только Джейк демонстративно отворачивается, крутит крышечку у бутылки.
– Все о’кей с моей личной жизнью. А теперь мы идем тренироваться. Пожелайте нам удачи в игре!
Приветственные возгласы звучат со всех сторон, вспышки колдоаппаратов слепят, и сводит губы от фальшивой улыбки.
Оливер давно не считает себя гриффиндорцем. Нет в нем храбрости, нет той самой хваленой отваги. Вину только лелеять может, да самокопанием заниматься.
Он ждет, пока ребята переоденутся, чтобы собрать их, настроить перед игрой, но слова буксуют, не складываются, остаются только банальные, сто раз говоренные еще в Хогвартсе: «Мы лучшие, мы победим, верьте в себя так, как я в вас верю, мы прорвемся, мы сделаем их, кубок будет наш!»
Все это не должно срабатывать, но поди ж ты.
Когда команда располагается вокруг своего тренера, когда они нервничают, бледнеют, кусают заусенцы, срываются друг на друге и очень надеются победить, Оливер говорит:
– Просто будьте собой. Ни один соперник с вами не справится.
И они растеряны такой короткой речью, и они потихоньку оттаивают, и тут уж Оливер говорит все, что надо. Про лучших, про кубок, про «мы сделаем их».
Он нужен ребятам, нельзя раскисать.
Лето 1994-го.
*** Мы не виделись с выпускного. С того самого дня, как Оливер сказал мне про Пэдлмор Юнайтед.
Я думал – у нас еще куча времени. Ведь необязательно выбирать профессию сразу после школы. Я, дурак, думал: мы засядем в нашей квартире праздновать окончание школы и все обсудим. Я хотел бы летать с ним в одной команде, ведь я уже знал, что против него получается неплохо.
Блядь, да, я надеялся, я дышал этой болезненной надеждой, что наши различные цвета просто перемешаются или сотрутся, останемся только мы, квиддич, секс.
Он сказал, что едет на вступительный отбор в Юнайтед. Команду, в которой не было ни одного слизеринца, команду, в которую рвались все гриффиндорцы, более или менее умеющие летать.
Я ударил его без замаха, он врезался в телевизор и тут же кинулся на меня.
То ли я ослаб без практики, то ли так невыносимо было сознательно делать ему больно, но он тут же пробил мою защиту, вмазал под дых, по ребрам, потом в челюсть, словно перенял все мои любимые приемы.
Я сперва только закрывался, а потом стало плевать, я начал лупить его в полную силу. Сколько мы не дрались? Год? Больше?
Я не мог вспомнить. Даже сейчас не в силах подсчитать.
Он орал мне в лицо, брызгая слюной, что Темный Лорд восстал, что весь Слизерин празднует близкую победу, что он не верит мне, и еще какие-то слова, а я глухо рычал, прикрывал голову локтями и доставал его ногами: по бедру, по голени, в бок. Я не понимал вообще, причем тут Темный Лорд. Отец писал мне что-то такое, но я не вчитывался.
– Ты не сказал мне!!! – я кричал это в его лицо, придавив его к вытертому ковру, а он продолжал вырываться.
– Вот потому и не сказал! Ты бы не понял! Мы вообще не должны быть вместе, это предательство! Прихвостень Падшего Лорда!
– Я не предавал тебя, я никогда… Ты хуже хаффлпаффца, ты трусливая дрянь, ты…
Он ударил коленом мне в пах, и я скатился с него, взвыв от боли.
Оливер ушел в ванную, хлопнув дверью, а я, когда чуть отпустило, просто тихо свалил из квартиры.
Собрав вещи и подготовившись к отъезду, я вышел в Большой зал на прощальный обед. Вуда там не оказалось.
Не было его и на факультете, я допросил с пристрастием их Полную Даму.
Тогда я вернулся к Филчу, но был так зол, что никак не мог аппарировать к нашей квартире. Я помнил только красно-зеленую вывеску паба. Мы, идиоты, так и не узнали, на какой улице сняли квартиру. И я шатался по Лондону пешком или с помощью аппарации. Искал Вуда, пытался сформировать картинку в голове, даже спрашивал прохожих маглов про этот ебаный паб, но все было тщетно, маглы шарахались от меня, и я вернулся в Хогвартс без единой мысли в гудящей башке.
Блин, ну что ты ржешь, Олли… нет, это я сам ржу… Ты прав, мыслям одиноко в моей голове. Зато тебе нравится, как я рисую.
*** Иногда можно разрушить единственное хорошее, что есть в жизни, только из страха, что кто-то другой успеет раньше. Кто-то другой устроит большую чистку и вычистит все счастье, что есть в сердце.
Маркус всегда говорил, что гриффиндорцы – пафосные болваны. Я не гриффиндорец – но, безусловно, пафосный и болван.
Зачем я сломал тогда шкаф?
Из юношеской вредности? Из-за невыносимой горечи? Почему, вернувшись в Хогвартс после того, как несколько часов в оцепенении просидел на краю магловской ванны, я расплавил все винтики, заклинил дверь, врезал стулом по механизму, располагающемуся у крыши? То, что не удалось Пивзу – удалось мне.
Я думал, что никто и никогда не сумеет воспользоваться Исчезательным шкафом. В девяносто шестом Драко Малфой привел через него Упивающихся Смертью в стены Хогвартса.
Почему я не разломал его в щепки?
Возможно, директор был бы жив.
Возможно, он был бы жив, если бы Маркус Флинт не рассказал своему Хозяину о двух Исчезательных шкафах, соединенных вместе.
Я встретил Флинта на Чемпионате Мира. Напрочь не помню, знал я, что он там будет, или не знал?
Мы и здесь оказались по разные стороны. Я болел за болгар, Флинт за ирландцев – тяга к зеленому, вероятно, сказалась.
Мы так и стояли, окруженные воющей толпой, глядя друг на друга в оминокли через трибуны, и старались сократить взглядами огромное пространство стадиона.
Средний брат Муиры, Этан, все дергал меня за рукав и показывал на Крама, Руд норовила куда-то сбежать со своей одноклассницей, имя которой я не вспомнил бы и за миллион галеонов, а я пялился на Маркуса Флинта.
А потом объявили перерыв, и я увидел в оминокль, как он дернул головой влево. «Пойдем выйдем?».
Я не помнил, как обогнул полупустые трибуны, но встретились мы ровно посередине от наших мест.
– Ну как ты? – почти хором.
– Ты первый, – тоже вместе.
А потом он просто утащил меня за руку в лес.
Он торопился, страшно нервничал, и снова прикрыл большой шершавой ладонью мой затылок, когда вжал меня в дерево.
– Прости меня, – бормотал я между поцелуями. – Прости-прости-прости.
Он затыкал мне рот. Он не говорил ничего, только казалось, что наше время рассыпается с ледяным звоном, растворяется в лесном воздух. Казалось, мы не в темной чаще, а на освещенном стадионе, и все глаза устремлены на нас.
– Пойдем ко мне в палатку? – спросил он. И добавил непривычное:
– Пожалуйста.
Я пошел. Не замешкался ни на секунду. Я шел и рассказывал ему все, чтобы он знал:
– Меня приняли во второй состав, в Пэдлмор Юнайтед.
– Я знаю, смотрел списки.
– Я видел Поттера, Уизли, тут почти все.
– Да, да, я заметил. Осторожно, корень, место дурацкое.
– Тренировки шесть дней в неделю, с девяти до восьми.
– Жестко. Но ты справишься.
– Я скучал.
– Пригни голову, эти идиотские палатки магловские… терпеть не могу.
Палатка оказалась действительно не волшебная, внутри совсем тесная, так что мы с трудом поместились. На Марке была куртка, которую мы с ним вместе покупали в Лондоне. Да, ведь все тут маскировались под маглов, но, по моим наблюдениям, только полукровкам и нам с Флинтом это удалось. Остальные выглядели, как в цирке.
Плевать.
Не о том.
Я не удержался, застонал ему в шею и потащил с плеч куртку, но он не разрешил, натянул обратно шуршавшую ткань.
От его запаха и вкуса его губ я поплыл в момент, растекся, размазался по нему, прижался так плотно, как смог, и он сказал тихо:
– Возьми меня Ол. Пожалуйста, трахни меня.
Это было чересчур, мне было много его «пожалуйста», и я, как в школе, как в школе, позорно и глупо кончил в трусы, притиснувшись пахом к его бедру.
От его рта у меня снова встало, примерно через минуту.
*** Слова всегда мешали мне, за словами часто крылись ложь и пустота, слова отвлекали от главного. Я хреновенько умел говорить, но сейчас как прорвало, как заколдовали просто, я не мог остановиться.
Может, дело было в том, что он снова оказался рядом, под руками, под губами. Еще более тонкий, горячий, жадный, требовательный, красивый. Может, потому, что я решился, я хотел дать ему, впустить его, ощутить его внутри, разрешить ему, показать, что я простил, я не думал о мести, не думал об обидах все эти месяцы.
Честно говоря, мне редко удавалось подумать за последнее время. Но я не был склонен винить кого-то, а уж тем более его. Я не рисовал с тех самых пор, разве что только однажды набросал волшебными красками вывеску красно-зеленого паба. Она помигала огнями с полотна, и я сжег его нахуй.
Он перевернул меня на бок – я подчинился.
Он лег за мной, спустил мои брюки, забормотал знакомые нам заклинания, мы всегда произносили их по очереди, потому что терпеть не могли.
Запахло мятой, он сомкнул зубы на моем загривке, а я все говорил-говорил-говорил:
– Давай же, давай… я хочу, ну же, Вуд, не ссы… сделай, сделай… поимей меня, трахни… покажи, что ты можешь, покажи, малыш.
Он скулил за моей спиной, вжимался носом между лопаток, стискивал ягодицы, толкался в меня пальцами, отвечал на мой словесный понос редкими, сдавленными восклицаниями:
– Марк!
– Не могу больше…
– Какой ты…
– Скучал, я скучал...
– Не могу без тебя, не хочу без тебя...
– Марк-Марк-Марк…
Оливер кусал ткань этой чертовой куртки, он узнал ее, конечно, он ее узнал. Он терся об нее щекой, слюнявил, кажется, даже лизал, и я понял, что если он не распялит меня сейчас же, даже мое терпение лопнет.
И он выдохнул шумно-шумно, скользнул одной рукой по бедру, устроил влажную ладонь под яйцами и начал не втискиваться, а насаживать меня на себя.
Боль нахлынула такая, что я даже перестал слышать возрастающий шум на улице. В глазах потемнело, к горлу подкатила тошнота, казалось, где-то внутри меня находится раскаленный огонь, живой и страшный. Видимо, я даже на мгновение потерял сознание, а очнулся от собственного стона.
– Марк, это я?! Скажи что-нибудь, что я сделал?! Это так больно?.. Почему? Прости меня, ох, Мерлин, прости, Марк, Марк…
Он решил… Глупый. Родной и глупый.
И тут до него дошло.
Я силился сказать хоть что-то, но не получалось. Я извивался лежа на спине, меня выгибало и швыряло по дну палатки, челюсть сводило, я держался за предплечье, и он сдернул куртку. Обнажил голую руку со свежей, горящей кровавым огнем татуировкой. Метка пылала, она пытала меня, но когда я увидел полные ненависти глаза Оливера Вуда, это… я… я, наверное, перестал быть собой.
Подтягивая на ходу штаны, я вывалился из палатки.
Говорят, зову Волдеморта не мог противиться даже профессор Снейп.
*** Этот зал слишком большой и светлый для его картин.
Маркус говорил Глории, но она отказалась притушить лампы. Конечно, сейчас Марк может сорвать рубильник, чтобы только освещение над полотнами осталось, но он не станет этого делать.
Пусть, пусть… Это как раздеться перед толпой, это как дать заклеймить себя при собственном отце, при отце Драко, при множестве разных отцов, сумасшедших теток и скрюченном, еле живом Темном Маге, самом страшном волшебнике этого века.
Марк не из тех, кто во время вернисажа стоит в зале, пьет шампанское и принимает поздравления и комплименты. Обычно он наблюдает сквозь односторонне-прозрачное стекло на втором ярусе зала.
Смотреть не на что – люди ходят от картины к картине, переговариваются негромко, качают головами. Но Маркус все равно смотрит, до самого вечера, даже не позволяя себя прерваться на чашку крепкого кофе.
Все потом, потом.
Сегодня.
От долгой неподвижности тянет в спине, гудят ноги. Маркус покусывает согнутый большой палец, шишковатый сгиб сустава, пока кожу в том месте не начинает жечь. Оливер приедет. Сегодня.
Это так же точно, как то, что сын Панси Паркинсон, наглый, некрасивый хлыщ снова станет предлагать небывалые деньги за картину под номером две тысячи пять. Цифры важнее букв. Считая свои работы, Маркус таким образом запоминает их все, он может рассказать, что значила каждая в его жизни, но подобный подарок газетчикам не дано урвать.
Глория поднимается на второй ярус, стараясь двигаться тихо, но у Маркуса слишком хороший слух. Ее духи на два тона слаще, чем должны быть, становится тяжело дышать, и Маркус надрывно кашляет в кулак.
– Зачем вы выставляетесь, мистер Флинт? Я наблюдаю за вами третий год. Вам это не нужно, вы не любите внимание и славу, вам не льстят восторги фанатов, тогда зачем же?
– Чтобы вы смогли заработать на мне имя и деньги?
«Чтобы выполнить твое желание, Ол, одно из множества глупых желаний, которые я раньше всегда рвался исполнять».
– Я знаю, вам не очень нужна моя помощь, но все же. Ответьте мне. Что это дает вам?
– Глория, если я не ошибаюсь, Скорпиус Малфой ищет именно вас. Там, внизу. Можете после вернисажа подарить ему тысяча девятисотую, по старой дружбе наших семей.
– Вы разбиваете мне сердце, Маркус…
Она уходит, слишком ровно держа спину, и Марк думает, что она не может быть в него влюблена. Это бредово звучит даже в виде неоформленной, мимолетной мысли.
Она неправа. Маркусу нравится, что его картины ценят, так он может хоть немного верить Вуду, который говорил, что эта мазня чего-то стоит. Навязчивая, необходимая, как надежда, как вдох после выныривания из ледяного озера, потребность: верить Вуду. Он покидает галерею через служебный вход.
Последнее гастрономическое пристрастие Оливера, которое может вспомнить Марк – слабо копченая форель. Ее нужно подавать с особым соусом собственного приготовления, для которого требуется красный лук из лавки в тупике Косого переулка, и кизил – его можно найти в магловском супермаркете.
Когда подошв касаются неизменные камни мостовой Лютного, куда Маркус аппарировал на полном автомате, ветер толкает его в спину. Как мощный Экспелиармус, от которого удалось отклониться.
*** Джейк виснет на шее, не стесняясь сейчас их кровных уз. Эва с Лилин обнимаются и скачут, не расцепляясь. Энди делает колесо, остальных Оливер не может рассмотреть, потому что все застилают дурацкие мутные слезы и вихрастый мальчишка, который весит уже как целый взрослый загонщик.
Второе место – об этом они даже мечтать не могли.
Оливер снимает с себя Джейка, и тот вдруг целует Эву, взасос, по-настоящему, ничего и никого не стесняясь. Она краснеет, щеки наливаются лихорадочным румянцем, и вот девчонка повисает на шее Джейка – два загонщика, прекрасная пара, они еще не поняли ничего, а Оливер уже видит, как здорово все у них складывается.
Он изо всех сил старается не думать о плохом. О том, что первая любовь недолговечна, так не бывает, и они наверняка расстанутся, и будут до этого мучить друг друга претензиями, разочарованиями и невысказанными упреками. Он страстно надеется, что кому-то удастся избежать всех верных спутников самой первой юношеской любви.
Колдокамеры снова слепят, и журналисты тут как тут, и вот уже их любимица Лилин вещает что-то множеству самопишущих перьев, бегающих по пергаментам, и нескольким диктофонам, направленным ей в лицо.
Это прекрасно, что у Оливера есть Лилин. Он пытается сбежать под шумок, но ничего не выходит, команда предает его, выталкивает в круг, и бесконечные вопросы отдаются перестуком камней в уставшей голове.
Оливер только теперь разрешает себе вспомнить.
Все. Все. Он решил, он поедет к Маркусу. Уже сегодня.
Сейчас тяжелая аппарация в Лондон, всех ребят надо сдать родителям, возможно, стоило переночевать в гостинице. Но Оливер просто больше не может.
Просто. Больше. Не может.
Из чертовой Норвегии даже привезти ничего интересного не удалось – они носа не высовывали с территории спортивной базы.
Журналистка в мантии с изумрудным отливом жмет руку Оливеру, и в его ладони остается кусочек пергамента с номером ее телефона.
Раньше волшебник с мобильным вызывал натуральное замыкание в мозгу, как говорят сейчас подростки – сбой программы. В современном мире все давно к этому привыкли.
Оливер глохнет и слепнет – не то от усталости, не то от вернувшегося нервяка. Золотой снитч – их выигрыш с римской цифрой «два» – рвется из рук. Дома их будут встречать как героев, а через неделю отпуска снова начнутся тренировки.
Оливер позорно оставляет ребят на съедение журналистам и сбегает в номер. Та самая куртка, которая была на Маркусе в день Чемпионата Мира по квиддичу в девяносто четвертом, почти не греет, но он достает ее из чемодана, гладит шуршащую ткань и медленно натягивает ее на плечи. Она слегка велика, но это одна из немногих вещей Флинта, которые удалось урвать себе.
Если Джейк поддастся всеобщей моде и сделает себе татушку, клянусь, Марк, я выпорю его так, что он не сможет сидеть. Я знаю, Муира меня поймет.
А ты… ты не осудишь.
Осень 1994-го - весна 1995-го.
*** С того времени моя память сохранила, как ни странно, только одно: вкус магловских сигарет.
Я пристрастился к ним давно, даже ныкал в Исчезательном шкафу начатые пачки. Но работая на побегушках у Лорда, я закурил всерьез. Лежа в окопах возле деревень, которые мой отряд должен был сжечь, я курил одну за другой, а потом, когда сигареты кончались, подбирал бычки.
В каждом магловском доме, который мы грабили, я спрашивал сначала про сигареты. Ребята напрягались, но мне было похуй, честно.
Зато сейчас я не помню крови, запаха горелого мяса, цвета огня, который лижет сараи и дома с людьми, запертыми внутри, я не слышу криков детей и отрывистых приказов командира.
Ты не веришь мне. И ты, как обычно, прав.
*** Я тогда тренировался не шесть дней в неделю, а все семь.
Довел себя до такого изнеможения, что меня насильно отправили на консультацию в Мунго. Сказали – им не нужен вратарь, который ничего не соображает. Через год я ушел сам, Орден Феникса набирал людей для борьбы с Темным Лордом и Упивающимися. До ухода мне даже удалось выиграть несколько игр.
Не сердись, Марк. Я берегу себя с тех пор.
*** Рыбий хвост матово поблескивает чешуей в тусклом сиянии свечей. Табуретка под задницей твердая и шаткая. Паук снова плетет свои серебристые нити.
Маркус сжимает в руке острый нож, он собирается почистить форель, вот уже сорок минут собирается, но все никак не может себя заставить сдвинуться с места. Он очень устал за сегодня, он устал за вчера, и, может, ну ее к соплохвостам, эту чертову готовку?
Нужно подумать, что он скажет Оливеру, но слова ведут себя как обычно, как они привыкли – расползаются в разные стороны, разбегаются на буквы – черные, важные, знающие себе цену.
Оливер наверняка будет вспоминать о Последней битве. О мертвых. О замученных до смерти. О В… Вол…
Маркус пишет в воздухе острым кончиком ножа имя Темного Лорда. Ничего не происходит. Метка молчит. Как и последний год, десять лет, больше.
Соус подгорает на огне, по кухне расползается островатый запах трав и кисло-сладкий кизила. Нужно убрать со стола, нужно почистить рыбу, нужно на всякий – кто его знает? – случай постелить свежее белье на кровать, но Марку кажется: он забыл что-то. Нечто, что должен обязательно вспомнить.
Побриться? Нужно побриться?
Марк трет пальцем выступившую к вечеру седую щетину.
За окном так темно, что создается впечатление – там полная, окончательная, абсолютная пустота.
Маркус лезет на шкаф, табуретка начинается раскачиваться под ним, как лодка, везущая первокурсников в Хогвартс через Черное озеро. Он достает легкую коробку с елочными украшениями.
Рождественская гирлянда – красно-желтая. Марк взмахивает палочкой и на месте желтых огней загораются зеленые.
Теперь правильно.
Он вешает гирлянду на окно, старый ностальгирующий дурак…
*** Оливер сидит на ступеньках перед дверью и левой рукой щиплет многострадальную бровь. Ручка чемодана в правой. Она слишком гладкая – скользит в потной ладони.
Сейчас, сейчас, еще минуту, и Оливер постучит. Флинт не должен видеть его таким измотанным, дерганным, уставшим, не должен понять, насколько кончились силы после многочисленных, много-пересадочных аппараций.
Сила – то, что Маркус всегда уважал и ценил. Его пресс… во все времена – источник снов. Поллюций – в юности, тоскливых сновидений, наполненных воспоминаниями – позже. Смуглый рельефный живот.
Оливер улыбается в темноту. Страшная усталость этих дней не может побороть возбуждение. В низу живота тяжелеет так, что приходится расставить колени. Оливер поднимается на ноги, стопы покалывает – он умудрился отсидеть их. Все через одно место!
Покрытая дешевым дерматином дверь под его ладонью неприятно скрипит. Запах проникает даже на улицу – Флинт помнит про рыбу, и этот изобретенный им соус… Рот наполняется кисловатой слюной, и, одновременно, встает еще крепче.
Оливер не стучит, не звонит, но дверь открывается медленно, слишком медленно, как будто Маркус не хочет пускать его домой.
– Короче, я забил и рыбу не почистил, – вместо приветствия бурчит он.
– Добрый вечер, Маркус, – чуточку официально произносит Оливер и шагает в квартиру.
На плече Флинта висит застиранное кухонное полотенце, в руке он сжимает нож, но Оливер падает вперед, в безопасное крепкое объятье, и устаивает замерзший нос во впадинке у ключицы, выглядывающей из растянутой домашней футболки.
– Здравствуй, засранец ты эдакий… – невнятно бормочет Марк в макушку Оливера.
Ноги подкашиваются немного, и Маркус куда-то отбрасывает свой нож, пока они неловко двигаются к спальне, толкаясь и наступая друг другу на ноги. Чемодан остается за входной дверью, но кому нужно старое барахло немолодого волшебника, который, тренируя юношескую квиддичную команду, даже не может летать?
2 мая 1998 года
*** Нас, пленных, выстроили перед полем последней битвы.
Охраняли побежденных круче, чем в Азкабане. Со всех сторон, как иголки у ежа, торчали нацеленные на нашу шеренгу волшебные палочки авроров, выпускников Хогвартса и учеников – из тех, что постарше.
Их никто не гнал, победители должны были видеть позор проигравших. Рядом со мной стоял Терри Хиггс, держась за раненную руку, и бормотал в полубреду:
– Не хочу в Азкабан, не хочу, не хочу!
– А на виселицу? – спросил я его. Надоел.
Мне было все равно, по-честному похуй, что со мной сделают.
Оливера я выхватил взглядом в бою, и сейчас видел, как он в отдалении носил убитых и раненных с каким-то пугающим хладнокровием. Заученно взмахивал палочкой, проверял пульс, затем на руках оттаскивал в Хогвартс трупы и живых.
А потом я услышал, как Харпер пробормотал заклинание, активирующее магическую бомбу, начиненную адским огнем, и взмахнул рукой. Как эти тупоумные авроры умудрились не засечь палочку в его рукаве – я даже примерно не могу предположить.
Я видел карту, я знал схему. Бомба должна была взорваться через сорок секунд, и Оливер направлялся ровно в ту сторону.
Возможно, будет преувеличением сказать, что я не думал. Просто быстрее, чем тогда, я никогда раньше (да и позже) не соображал.
Высчитать скорость, с которой двигался Оливер, отметить на скольких прицелах я окажусь, крикнуть что было сил уже на бегу: «Адский огонь! Харпер!» и рвануть в сторону Оливера, уворачиваясь от летящих в спину Авад.
Не знаю, как я успел. И спасибо тому, кто засандалил в меня не Авадой, а Круциатусом. Взрывной волной нас отнесло под самые стены замка. Я так и летел, вероятно, закрывая собой Оливера. Шмякнуло нас солидно, переломанные кости хрустнули вразнобой веселым треском, и дальше я не помнил уже ничего.
*** Это мне потом мадам Помфри рассказала. Мол, она никак не могла влить в меня костерост, и тогда Маркус Флинт – «Такой хороший мальчик, я так много его лечила. Жаль, что он примкнул к Тому-Кого-Нельзя-Называть!» – сказал, что справится сам.
Надеюсь, целительница не видела, как Флинт переливал костерост изо рта в мой рот.
Очнулся я в том самом больничной крыле Хогвартса от дикой боли в срастающихся костях. Флинт лежал рядом со мной на кровати и корчился почти как я.
Сквозь боль и дурман лекарства я помнил прикосновение его губ, и знакомый до отвращения напиток горчил совсем не так, как обычно, когда он вливал в меня его, смешанный с собственной слюной.
Я ответил бы на услугу, но только уже, вроде как, было не надо. Поэтому я просто поцеловал Маркуса, которого так и не смог возненавидеть в полную силу.
Он распахнул глаза резко, слепо моргнул, словно не узнал.
– Привет, – сказал я.
– Штора… – прохрипел Флинт и снова моргнул, ресницы у него слиплись.
– Штора?
– Да. Штора тут?
– Зачем?
Ширма была на месте, знакомая, очень плотная белая ткань на пожелтевших от времени кольцах. Она закрывала нас от остального мира так же надежно, как в первый раз.
Маркуса помиловали.
Один из авроров выбил палочку из рук Харпера и чудом успел произнести Фините Инкантатем. Огонь не сработал после взрыва, я остался жив.
Пожалуй…
Пожалуй, я так и не смог простить Флинту то время, которое он служил у Лорда. Думаю, в какой-то момент это стало просто неважно.
*** В спальне слишком жарко, в груди булькают хрипы при каждом вдохе, но Оливер не может остановиться, только не сейчас, никаких тайм-аутов, когда все и-де-аль-но, и сладко, и спина Маркуса под руками – влажная, смуглая, исполосованная тонкой паутиной светлых шрамов, которые огибают каждую выпуклость мышц, каждый выступающий позвонок.
Оливер вбивается в горячую тесноту, словно и не было этих игр, аппараций, интервью, словно он только недавно проснулся, набравшийся сил на целый год вперед. Он наклоняется и смыкает зубы на плече Марка, и тот мычит в подушку, втирается членом в ветхую простынь, подмахивает, отклячивая зад, чтобы Оливеру было удобно.
– Я люблю тебя! – шепчет Оливер одними губами, только бы не услышал Флинт, только бы не…
Марк терпит легкую тянущую боль, от которой заводится еще сильнее, Вуд, ублюдок, всегда знал, как надо правильно двигаться, куда нужно вовремя бить, как превратить Маркуса Флинта в беспомощно скулящее, жаждущее разрядки, безмозглое тело.
Но это Вуд шатался Мерлин знает где – Мерлин же знает, как долго, и данный факт, безусловно, требует внимания и корректировки происходящего.
Марк приподнимается на руках, так, что Оливер скатывается с него на матрас и сам, сам, поворачивается на бок, подставляясь.
Нет уж, погоди, детка, не все сразу.
Марк оставляет по всей спине Вуда полукружья укусов и темные засосы, спускается ниже, целует ямочки у поясницы, проводит языком широкую полосу вниз, разводя ягодицы, и Ол, отзывчивый, страстный, соскучившийся, начинает лепетать свою скороговорку про «Марки!», «еще!», «хочу», и «пожалуйста!».
Оливер извивается на языке Флинта, теряя себя совсем, он по кругу гладит свой лобок, грудь, яйца, он боится прикоснуться к члену, чтобы не взорваться, он вообще никогда не мог терпеть эту пытку языком, сволочь Флинт знает это прекрасно!
– Я сейчас… я кончу, Марк… Марк… – иногда Оливер ненавидит себя за это вот все, и Маркуса тоже, тоже, еще, еще, пожалуйста, ну же!
Марк вставляет ему плавным, неумолимым движением, поддерживая под колено, надавливая на живот, он прижимается торсом к спине, Оливер не видит сейчас, но помнит посеребренные густые волосы на его груди, темные соски в чуть более светлых ареолах, сетку шрамов, захватывающих ребра, перетекающих со спины.
Он толкается назад, кусает губы, тянет в рот пальцы Флинта, ему нужно это, как ему нужно, он соскучился просто смертельно, так не бывает, просто не бывает!
Флинт толкается двумя пальцами Оливеру в рот, тот кашляет, но не перестает вылизывать подушечки и между пальцев, брать все глубже, вцепившись в запястье мертвой хваткой. У него стриженый по последней моде затылок, и Марк собирается потребовать, чтобы Ол снова отрастил гриву волнистых, каштановых волос.
– Давай, малыш, давай же, мой хороший, вот так, детка, вот так… Ты кончишь для меня? Покажешь мне, как ты можешь?
– Потрогай, потрогай меня, – всхлипывает Оливер, и Флинт никогда не мог этому поверить. Вуд же мужик, настоящий, часто грубый, пахнущий терпко, но размазывающийся под Маркусом в желе, в кашу. Узкий, жаркий…
Марк тянет изо рта Оливера мокрые пальцы и обхватывает его член. Они входят в гипнотический животный ритм, Ол заводит руки и обнимает Марка за шею – неудобно, сверху, вытягиваясь в вибрирующую струну.
Он кончает в ладонь Флинта редкими, жесткими, обжигающими выплесками, и сжимает зубы так крепко, что Маркус боится – раскрошатся. А потом ахает на излете оргазма, удивленно так, немного по-детски.
И это как знак, как разрешение, как последнее «хочу».
Марк прилипает языком к собственной ладони, слизывая горчащую сперму Вуда, и замирает, кончая долго, ярко, облегченно.
Оливер чувствует, как в нем горячо и мокро, он немного злится, что Флинт снова не дал кончить в него, подлец! Но волшебное, магическое ощущение, что у них впереди все счастье, которое только возможно, никуда не уходит.
Они лениво целуются, переплетясь руками и ногами, а потом Марк вскидывается, тяжело крякнув, и с сожалением произносит:
– А, вот же что я забыл! Чтоб меня! Вино не охладил.
– Да и хер бы с ним. Давай теплое, – улыбается Оливер.
Маркус бормочет « Акцио», и в спальню вплывает поднос с двумя бокалами и запыленной бутылкой белого вина.
– С годовщиной, малыш! – голый Марк протягивает бокал с вином Оливеру, который тащит из-под своей подушки старую рубашку и пытается совладать с рукавами.
– А, ага. Тьфу, хрен с ней. Да. С годовщиной, Маркус!
Ничего нового они так и не смогли придумать, из года в год – одни и те же слова.
Они пьют, и Оливер кутается в одеяло, и Марк притягивает его к себе, чтобы согреть.
*** – Как там твой племянник? Я забыл имя его папаши, ну, этот… брат твоей Муиры. Они ездили на соревнования?
– Да все ты помнишь, Этан его зовут. А каким это местом Муира моя, а, Отелло?
– Тебе виднее, любимец женских опросников!
– Ну, брось ты, ну, блин! Джейк запретил им приезжать, и Этан с Руд свалили на Бали, загорать.
– Нехерово.
– Ага. Как прошла выставка?
– Ничего нового и криминального. А ты опять устроил тут бардак, когда собирался.
– Ну, прости, Марк…
– Ну, чего прости? Каждый раз, как сваливаешь, оставляешь мне помойку. И я твои вещи не могу распихать в шкафу.
– Ты просто не хочешь учиться. Это легко.
– Угу, легче некуда. Опять спер мою куртку?
– Эй! Ты отдал мне ее сто лет назад!
– Не помню такого.
– Потому что ты старый, Флинт, и у тебя склероз.
– Ты схлопочешь, Вуд! Сидеть не сможешь.
– Оу… Очень жду.
– Блядь, а вот объясни мне, детка, какого черта у нас на каждую годовщину – то у тебя юниорские соревнования и прессуха на всю Британию, то у меня эти вернисажи дристанные? Мы хоть раз может годовщину отпраздновать нормально?
– Маркус, слушай, ну где ты видел нормальных? Мы же с тобой хоть по магловским меркам, хоть по магическим – гребанные извращенцы.
– Слыш, извращенец, у тебя сил-то хватит еще на один заход?
– Если вниз ляжешь – то хоть на два!
Флинт валит Оливера и целует его, затыкая рот. Это самый верный способ, другого еще не изобрели.
Оливер сжимает коленями бока Маркуса, и честно говоря, думает о какой-то ерунде, не имеющей к ним отношения. Какие-то глупости про то, что у Джейка и Эвы совершенно точно есть шанс. Ну, потому что – если очень стараться и верить, а еще – любить, то можно прожить вместе целую дурацкую, неустроенную, счастливую жизнь.
1. 10 2. 10 Теперь подробнее. Поглажены мои кинки, даже те, о которых я не подозревала. Прекрасный текст! Имхо, лучший из всех, что команда выкладывала на этих Стартах! Автор, я вас люблю! Ну и тапки Скрытый текст
Я, как каноноё... люб, заметила несколько неточностей. Во-первых, чехарда с датами. Два капитана пишут:
цитата:
Осень – зима 1994-го.
Наверное, осень 1993 - зима 1994? Дальше: Два капитана пишут:
цитата:
Весна-лето 1994-го.
цитата:
Он орал мне в лицо, брызгая слюной, что Темный Лорд восстал, что весь Слизерин празднует близкую победу, что он не верит мне, и еще какие-то слова, а я глухо рычал, прикрывал голову локтями и доставал его ногами: по бедру, по голени, в бок. Я не понимал вообще, причем тут Темный Лорд. Отец писал мне что-то такое, но я не вчитывался.
Внезапно! Понимаю Марка, ведь Тёмный Лорд возродился аж через год, летом 1995-го. + метка у Флинта на Кубке + сожжёные деревни осенью 1994-го - весной 1995-го =>пнуть бету или поставить в шапке АУ, в котором Лорд вернулся на год раньше. И ещё - близнецы разве знали о Выручай-комнате?
Отправлено: 07.11.10 20:31. Заголовок: автор, вы изумительн..
автор, вы изумительны и прекрасны, я вас уже люблю, и если бы вы были соответствующего пола - вышла бы за вас замуж)) но мне, как я полагаю, не светит, поэтому только 10/10 спасибо за доставленное удовольствие от текста. вы сделали меня шиппером :)
Отправлено: 07.11.10 23:59. Заголовок: Очень трогательный, ..
Очень трогательный, очень цепляющий фик, спасибо! 10/9 Я бы с удовольствием поставила и выше, но Скрытый текст
- насчёт недовычитанности и напутанных фактов вам уже писали. Вроде бы и не смертельно всё это, но раз за разом запиналась, запиналась - и впечатление всё-таки подпортилось(( Стиль, мне показалось, временами прыгает, тоже явно не успели хорошенько отбетить, да?:) Читала я вчера, с телефона, так что сейчас только то, что сходу вспомнила:
цитата:
Один из авроров выбил палочку из рук Харпера и чудом успел произнести Приори Инкантатем. Огонь не сработал после взрыва, я остался жив.
В смысле, Фините Инкантатем - "прекращающее" заклинание?
Пост N: 65
Зарегистрирован: 15.10.10
Откуда: Россия, Москва
Отправлено: 12.11.10 01:10. Заголовок: Блин, это непередава..
Блин, это непередаваемо прекрасно У меня даже слов нет, чтобы выразить всё, что я чувствую. Это нежность, преданность, любовь, грусть, это любимые мальчики
Вот эта фраза зацепила ужасно: Злость испарилась, осталась растерянность и странное желание, которое я тут же предпочел задавить. Мне страшно хотелось, чтобы ты видел, как я сейчас летал. Это не иначе любовь
и ещё эта: На Магловедении профессор Чарити Бербидж рассказывала нам о магловских пороках и вредных привычках. После лекции о наркотиках я понял, что сижу, сижу крепко. Чем больше я трахался с Флинтом, тем больше мне хотелось, словно развилась зависимость, словно я получил в свою кровь невероятную порцию возбуждающего зелья. люблю такие отношения!
и ещё много чего зацепило, всего и не перечислить, поэтому кратенько 10/10
и апт какая же всё-таки выворачивающая душу энца - давно такого не читала!
Отправлено: 12.11.10 14:50. Заголовок: Немного затянуто, но..
Немного затянуто, но очень необычно. За одно то, что Маркус - художник, автору надо поставить памятник. Перевертыш в конце тоже удачный вышел, обычно в конце подобных фанфиков происходит воссоединение героев после долгих лет глупой разлуки с биением себя в грудь и заверениями в вечной любви... а тут - ванилька. ням-ням.
Текст/сюжет/идея настолько хороши, что в фик проваливаешься. Кто заметил ошибки/опечатки - просто герои))) Немного не совпали нюансы по канону, это да, но сам текст - замечательный, своя история, свой мир и такой он яркий, четкий, пронзительный, что... В общем, браво!!!
Интересный фик, спасибо автору! И очень понравилась иллюстрация, ух, какой тут Марк! Красавец же! Видео пока не смотрела, обязательно посмотрю, но спасибо, что оно есть, задействованы все художественные средства, и коллаж и видео, и текст, молодцы))) 10/9
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 212
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
Прекрасный текст! Имхо, лучший из всех, что команда выкладывала на этих Стартах! 
Понимаю Марка, ведь Тёмный Лорд возродился аж через год, летом 1995-го. 
) 
Перевертыш в конце тоже удачный вышел, обычно в конце подобных фанфиков происходит воссоединение героев после долгих лет глупой разлуки с биением себя в грудь и заверениями в вечной любви... а тут - ванилька. ням-ням. 
- участник сейчас на форуме
