Зеленый форум: HP Fanfiction

Теплицы Невилла Лонгботтома известны по всей Британии. О странных растениях, скрывающихся за слегка запотевшими стёклами, пишут многие научные и научно-популярные издания, посмотреть на теплицы приезжают волшебники со всего мира. Многие учёные едут, чтоб узнать у профессора Лонгботтома, как он добивается того, что даже самые капризные растения, не признающие «неволи», неспособные, казалось бы, и года протянуть в теплице, а не в родном лесу, у него не просто растут, а растут буйно и многие годы. В одну из теплиц, самую маленькую, расположенную в стороне от остальных, недалеко от хижины Хагрида, Невилл пускает лишь немногих. Её уже трижды за последний год пытались ограбить (а сейчас только весна, и в прошлом году всего было одиннадцать попыток ограбления). Что растёт в этой теплице? Самые ценные для Невилла и совершенно бесполезные для магической науки или медицины растения.

У двери Невилл пять лет назад высадил три хищные лианы. Теперь они оплели вход, и когда открываешь дверь теплицы, нужно быть осторожным и не уколоться об их толстые, сплошь покрытые колючками стебли, не стереть кожу на руке об их жёсткие и шершавые листья. Потому что тогда к незадачливой жертве потянутся упругие и тоже колючие усики, они обовьют ноги и руки жертвы, и чем сильней та будет вырываться, тем глубже под кожу проникнут покрытые пищеварительными ферментами колючки, тем крепче будут держать усики. Впрочем, Невилл об этом помнит, он всегда осторожен. Лианам-хищницам много не нужно — трёх-четырёх мышей в день им хватает. Главное, не убивать жертву — падаль они попросту не заметят. Пищу приносит Хагрид, который быстро привязался к странным растениям. Он аккуратно запихивает мышей в самую гущу переплетенных стеблей и листьев и следит, чтоб ни одна не сбежала. У него слишком толстая кожа, и колючки не могут её даже оцарапать.

Самый центр теплицы — и больше всего места — занимают австралийские кустики-каннибалы. С почти чёрными ветвями и красноватыми листиками, они всегда растут попарно и то и дело общипывают друг у друга тонкие веточки и молодые листья. Ни одно растение не приживается рядом с ними на расстоянии меньше двух футов.
«Их словно боятся, — думает Невилл, — или испытывают брезгливость».
Для других эти кусты совершенно безопасны, но из-за своей странности они обречены на одиночество.

В самой дальней части Невилл прячет главное своё сокровище. Оно отделено ширмой от остальных и тускло освещено — потому что не переносит яркого света и чужой компании. Стоит хотя бы самой обычной травинке пробиться неподалёку, как оно начинает вянуть.
— Дерево счастья, — улыбаясь, шепчет Невилл и мягко касается нижних ветвей. — Здравствуй, дерево счастья. Давай посмотрим, не нужно ли обстричь тебе лишние веточки, не нужно ли получше взрыхлить землю.
Ещё полтора века назад деревья счастья росли в Индии, но в конце девятнадцатого века местные волшебники вместе с англичанами принялись их вырубать. Невилл может предположить, почему именно, ему остаётся только предполагать — индийские и английские гербологи того времени постарались уничтожить все записи о деревьях счастья.

— Это было всеобщее безумие, Ханна, — как-то за ужином объясняет Невилл жене. — Кому-то пришло в голову, что на самом деле эти деревья — хищники. Ерунда, конечно. Я несколько раз спал под ним и, как видишь, жив и здоров. Были ещё слухи, что они сводят с ума, но и это ерунда… Хорошо, что одному из наших учёных хватило совести увезти пару росточков в Англию.
— Ты видел сны, когда спал под ним?
Невилл кивает.
— А какие?
Невилл молчит. Он дома на рождественских каникулах и не хочет думать о грустном. Он дома, и он счастлив здесь.

Когда спишь под деревом счастья, снятся не простые сны. Невилл подозревает, что именно из-за волшебных свойств этого тонкого деревца с довольно широкой для его размера кроной теплицу постоянно пытаются ограбить. Когда спишь под деревом счастья, видишь несбывшиеся радости. Не столько те, о которых мечтал, сколько те, которые могли бы быть, но по той или иной причине не случились. В первый раз — и потом ещё очень часто — Невилл видит себя: каким бы стал, расти он с родителями. Нет ничего счастливей этих снов.

— Невилл, — смеётся отец, когда его сын, совершенно бледный от пережитого ужаса, с уже вылеченным переломом запястья, лежит в постели и пьёт горячий шоколад. — Невилл, ты отлично летаешь! Теперь только надо научить тебя управлять метлой, и в Хогвартсе ты будешь первым на полётах!
Пододеяльник разрисован жёлтыми полумесяцами.

«Невилл, — пишет мама, — мы очень горды тем, что ты попал в Гриффиндор. Ты пишешь, что вместе с тобой учится Гарри Поттер? Будет здорово, если ты подружишься с ним. Он очень одинок, ведь его родители погибли, когда он был совсем ребёнком…»
Хвостик буквы «р» изгибается синим полумесяцем на желтоватом пергаменте.

— Невилл, — с наигранной строгостью говорит отец, — профессор Снейп тобой крайне недоволен. Сколько котлов в этом году ты на него опрокинул?
— На него — ни одного! Только на себя…
Пуговицы на его мантии — в форме полумесяцев. Мама вчера трансфигурировала.
— А теперь тобой недоволен я!
Бабушка качает головой, но, кажется, ей тоже весело.

«Невилл, — пишет мама, — не забывай слать мне письма каждую неделю. Сириус Блэк — это не шутки…»
Хвостик буквы «р» снова изгибается полумесяцем, только чернила лиловые.

— У нас очень хорошие места, — сообщает отец. — Смотри, вот схема стадиона, вот где будем сидеть мы. Отлично, правда? Самые лучшие места для тех, кто хочет посмотреть, как ирландцы раскатают болгар.
Мама натягивает на голову Невилла украшенную клевером шапочку и строго спрашивает:
— Ты же болеешь за Ирландию?
На её запястье Невилл замечает тонкую золотую цепочку с полумесяцем.

Но потом сны меняются. Там по-прежнему есть родители, но не только они.

Невилл танцует на рождественском балу с Джинни, неловко, то и дело наступая ей на ноги, но его партнёрша всё равно улыбается.
— Невилл, — шепчет она, — пойдём на свежий воздух.
Они гуляют у озера, Джинни приобнимает Невилла, а потом целует его.
— Я не жалею, что пошла с тобой, — шепчет она своему спутнику прямо в ухо. Невилл краснеет, не зная, что и сказать в ответ, а сам поцеловать не решается. Но ночь становится ещё более волшебной, и он счастлив.
И до полнолуния ещё далеко.

— Невилл, — говорит Луна Лавгуд, — я знаю, что ты любишь гербологию. Если хочешь, мы с отцом подарим тебе на день рождения амазонский красноплюй. Это самый буйный на свете кактус.
Невилл смотрит на её сумку, где изображён зеленоватый полумесяц.
— Разве он не вымышленный?
— Нет, — качает головой Луна. — Это индусский красноплюй считается вымышленным, а амазонский существует. Мы привезли три растения из экспедиции, одно можем подарить.
Луна стоит напротив окна и как будто светится в солнечных лучах. Невилл переводит взгляд на её лицо и думает, что мог бы поцеловать её, такая она сейчас нежная и красивая, но пока не хватает решимости, и он просто улыбается.

— Невилл, — говорит Гермиона, — ты же придёшь на нашу свадьбу?
Она вертит в руках шарф с вывязанными полумесяцами.
— Конечно!
Она выглядит немного уставшей, и Невилл почему-то вспоминает шестой курс.
— У вас какие-то проблемы с Роном?
Гермиона качает головой, а потом порывисто обнимает Невилла.
— Не проблемы… как обычно… это же Рон. Просто я очень устала. И если бы ты меня обнял, мне бы стало легче.

Потом сны меняются — совсем незаметно, и сначала Невилл даже не понимает, в чём разница, хотя полумесяцы остаются.

— Невилл, — в десятый раз повторяет Колин, — ты не помещаешься в кадр! Придвинься к Лаванде и её кавалеру!
И Невилл придвигается, бросая извиняющиеся взгляды на одетую в ослепительно-алый наряд Лаванду.
— А потом, — заявляет она, — Колин, ты сфотографируешь меня с женихом!
Уши Рона краснеют, а глаза Гермионы опасно сужаются, но Лаванда смеётся, целует своего высокого спутника, и атмосфера разряжается.

«Невилл, — получает он письмо от мамы, — я была у Люпинов. Не устану удивляться метаморфам и их странному вкусу. Из-за Тонкс и Тэдди у меня теперь в глазах рябит…»

— Невилл! Честно слово, мы не продаём наши товары ученикам Хогвартса.
— То есть, волшебные гуделки сами ко мне в класс прилетели, так?
— Может, и сами, — нахально говорит Фред.
На них нельзя долго злиться.

А потом Невилл перестаёт запоминать сны. Это случается зимой, когда радость нужней всего. Он разочарован и заглядывает в маленькую теплицу, только чтобы ухаживать за растениями. Он почти не скучает по Ханне, зато тоскует по ярким снам под деревом счастья. А ещё ему кажется, что чего-то или кого-то в них не хватало. Может, поэтому они перестали сниться?

— Невилл, я тут в Лютный заглянул, — говорит в конце марта Хагрид. — Кой-что послушал, кой с кем поболтал… Кое-кто поговаривает, что, кажется, они опять к тебе ломиться хотят.
— Кто теперь? — Невилл бесконечно благодарен Хагриду за его заботу о теплице.
— Да один знакомый наш. Флетчер.
— Он никогда раньше не совался ко мне.
— Угу. Боялся. Но там кто-то с ним вроде как собирается. Я так понял, что не один он.
— Ладно, я присмотрю.
Воры обычно лезут по ночам. Днём и просто по территории Хогвартса незамеченным сложно ходить, а ночью можно. Верней, это они думают, что можно.
— Я останусь сегодня в теплице.
— Оставайся. А я снаружи покараулю. Флетчера шугануть просто… знать бы ещё, кто там с ним явится, и сколько их будет.

Невилл стелет спальный мешок рядом кустиками-каннибалами. Сквозь их красноватую листву, сквозь запотевшие стёкла видна желтая половинка луны. На неё можно долго смотреть, а потом просто закрыть глаза и спать, не надеясь на сны о несбывшейся радости. Невилл даже не поворачивает голову в сторону коричневой ширмы, скрывающей дерево счастья.

А когда он проваливается в сон, он слышит:
— Лонгботтом, что вы здесь делаете?
— Профессор?
Ему снова одиннадцать лет, он напуган, неловок, он не знает, куда девать руки, он прячет глаза и хочет провалиться сквозь землю.
— Вы способны испортить любое, даже самое простое зелье. Наверное, когда ваша бабка просит вас размешать чай в сахаре, вы и чашку опрокидываете. Неужели вы надеетесь, что сумеете пройти мимо этих хищных лиан?
— Н-нет… я…
— Так что вы здесь делаете? Ученикам запрещено приходить в эту теплицы, вы знаете?
— Д-да…
— Или вы набрались дурных привычек от своего приятеля Поттера?
— Я…
— Я провожу вас ко входу в гостиную Гриффиндора. И двадцать баллов с Гриффиндора за нарушение правил.
— Да, сэр…
— Не мнитесь, идёмте.
Невилл медленно шагает за чёрным силуэтом, маячащим впереди. Над головой висит тот же полумесяц, что он видел перед тем, как заснуть.

— Лонгботтом, прибавьте шагу. Вам не пять лет, чтоб спотыкаться о каждый ком земли и путаться в траве.
— Да, сэр.
Ему двенадцать, он по-прежнему неловок, он то и дело спотыкается, дважды падает и больно ударяется о землю, он не может догнать профессора Снейпа, а тот всё сильней злится. Над головой всё та же луна, а замок ещё очень далеко.

— Лонгботтом! — Снейп останавливается, оборачивается. Невилл замирает. — Я не собираюсь всю ночь тут с вами прогуливаться.
— Простите…
Снейп достаёт палочку и легко взмахивает ей. «Локомотор Лонгботтом!» Невилл отрывается от земли и медленно плывёт по воздуху в сторону Снейпа.
— Отлично летаете, — замечает тот.
— Нельзя, — шепчет Невилл, — применять заклинания к ученикам.
Ему тринадцать, и он хорошо помнит, как выглядел Снейп в наряде бабушки. Это так смешно, что Невиллу даже хватает смелости возражать. Впрочем, Снейпу всё равно.

— Лонгботтом, я сейчас вас опущу на землю.
И Невилл неловко плюхается в траву. Ему не больно — Снейп зачем-то позаботился об этом.
— Теперь идите скорей.
— А куда? Гостиная Гриффиндора в другую сторону.
— Мне лучше знать.
Ему четырнадцать, в школе самозванец, но пока об этом никто не знает. И над головой желтый полумесяц, теперь — думает Невилл — похожий на серп.

— Вы как будто на ходу спите, Лонгботтом.
«Я сплю», — хочет ответить Невилл, но молчит. Снейп снова останавливается и подходит к нему — слишком близко, чтоб Невилл мог сохранять спокойствие. Неопрятные черные волосы падают на лицо, рукава мантии лоснятся, а уголок воротника-стойки растрепался, и из него торчат нитки. «Я сплю».
— Посмотрите на меня, Лонгботтом. Вы знаете, что нарушили правила? Никто из учеников не может ходить по территории школы в такое время.
«Я сплю». Теперь Невилл это хорошо понимает. Он может просто не отвечать. Неопрятные черные волосы, старая мантия, лёгкий запах затхлости — так пахнет от бабушкиной одежды.
Невиллу пятнадцать, а за окном висит полумесяц.
— Это сон, — говорит Невилл. — Я сплю.
— С чего вы взяли?
— Полумесяц. Я заснул под деревом счастья.
— Вы спали среди своих каннибальских кустиков, Лонгботтом. Неужели даже на это вашей дырявой памяти не хватает?
— Полумесяц…
— Не говорите ерунды, Лонгботтом. Идите за мной.

— Я сплю! — кричит Невилл, поднимаясь на Астрономическую башню. Ему шестнадцать, и нужно остановить Снейпа, иначе произойдёт непоправимое. — Подождите!
На небе нет звёзд, только надоевшая жёлтая половинка луны. Снейп один, и непоправимое случилось.
— Лонгботтом, неужели вы научились ходить? Теперь слушайте меня…
Ему семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать. И он спит под деревом счастья, видя последний из снов о несбывшейся радости.

— …Слушайте меня.
Но Невилл не слышит. Наверное, об этом он всегда мечтал: не слышать его резкий голос, не понимать — он смотрит на листочки дерева счастья, — как не понимают растения, как не слышат и не чувствуют растения. Снейп что-то кричит, но Невилл замечает, что в жёлтом лунном свете его силуэт становится слишком чётким, плоским, как будто нарисованным.
«Вы просто исчезнете», — хочет сказать Невилл, но понимает, что не может издать ни звука. Он протягивает руку, чтоб коснуться Снейпа, чтоб проверить, в самом ли деле тот исчезает или это обман луны — и видит на месте пальцев тонкие гибкие усики хищной лианы. Эти усики тянутся к Снейпу, свиваются вокруг его запястий и щиколоток, крепко сжимают их — и скользят обратно. Снейп, наверное, кричит (Невилл видит, как раскрывается его рот), пытается вырваться (Невилл чувствует, как дёргаются его руки и ноги), но это бесполезно: если усики лианы — а он сейчас словно стал этой лианой — захватили жертву, той не вырваться. Широкие шершавые листья скользят по лицу Снейпа, по шее. Он вырывается, но только рвёт на себе одежду — и усики теперь могут забраться под неё, уцепиться за предплечья, притянуть вырывающуюся жертву поближе. Колючки на стебле впиваются в кожу на груди Снейпа, расцарапывают её. Некоторые ломаются и так и остаются в теле, но это не страшно — они покрыты тонкой плёнкой, которую смоет кровь, которая смешается с кровью, а потом оно станет мягким-мягким и будет долго лежать в тени листьев, а корни и стебель станут впитывать все его соки — и сладкие, и горьки. Много, очень много и очень долго.

Луна светит ярче, и звуки возвращаются. «Как послушно, — думает Невилл, — дерево исполняет мои желания. Но где же Снейп?» Тот лежит рядом, без сознания, вывалянный в земле — приятно пахнущей, немного влажной, мягкой земле, принимающей в себя корни растений и дарящей им многое из того, что нужно для жизни. Снейп примял эту землю, и Невилл (наверное, это следы того, что он испытывал, когда стал лианой) чувствует приступ ненависти. Наяву он никогда не ненавидел его, но, наверное, это всё его тайные мечты, это всё несбывшееся — и ненависть тоже.
— Лонгботтом, зачем вы это делаете? Вам нужно унизить меня?
— Вы, — спокойно, не выдавая своих чувств, отвечает Невилл, — мало знаете об унижении.
— Лонгботтом, а вы что о нём знаете?
— Всё! — кричит Невилл. — С самого детства — всё!
— Вас всегда любили, — говорит Снейп.
Невилл склоняется над ним, чтоб заглянуть в глаза.

Свет снова тусклый, звуки стихают. Тонкие ветки тянутся вперед, чтоб коснуться таких же тонких веток, чтоб схватить, оторвать, откусить. «Меня презирали и унижали, — хочет ответить Невилл, — такие как вы презирали и унижали меня». Но он не слышит своих слов, да и откуда слова у растения? Зато он чувствует сильнейшее инстинктивное желание вцепиться в то, что перед ним — словно кто-то велит тянуться вперёд и… Снейп что-то говорит, но понять невозможно. На нём почти не осталось одежды, только какие-то лохмотья. Плохая защита. Даже тонким веточкам под силу смахнуть их на землю, чтобы тело другого полностью открылось и его можно было коснуться. Листья задевают соски, поглаживают кожу на животе и в паху. Кусачие ветки выпрямляются и тянутся вперёд. Они осторожно щипают шею, руки и плечи. Невилл знает, что эти поглаживания и пощипывания приятны другому, скоро тот расслабится и ответит на них — как и положено. Снейп извивается, но не может сдвинуться с места. Щипки делаются сильней — оставляют красные следы на коже, поглаживания настойчивей — листья прилипают к вспотевшей коже. Нужно вызвать отклик, иначе нельзя.

— Лонгботтом, вы же не с ума сошли? Что вы делаете?
— Что вы знаете о безумии? — шепчет Невилл, прижимая Снейпа к земле.
— Отпустите меня или пожалеете.
Но это дерево счастья — и оно дарит Невиллу смелость.
— Не пожалею, — почти зло отзывается Невилл. — Это всё сон о том, чего никогда не будет, а вы умерли. Слышите, умерли?
— Это как вам угодно, Лонгботтом, но слезьте с меня.
— Зачем? Вы же возбуждены, я чувствую это.
Неужели, и это могло бы быть? Злость почти отступает, пуская на своё место любопытство — почти пуская, почти...
— У вас слишком богатая…
— Не врите. — Рука Невилла сжимает возбужденный член Снейпа. И Невилл повторяет: — Не врите.
Тело Снейпа покрыто грязью и кровью, на руках у него пятна от болезненных укусов.
— Это…
— …то, чем оно является. Хотите, я ещё и там поласкаю вас, а? Я привык действовать точно и аккуратно. В моих пальцах побывали самые хрупкие, нежнейшие росточки, которые могли бы сломаться от одного-единственного неосторожного движения, но я всегда был нежен с ними. Хотите, покажу эту нежность? Всё равно вы уже умерли, а это никогда не сбудется.

Он тоже вспотел и тоже возбуждён, и весь дрожит — больше от любопытства, чем от желания, но для учёного эти чувства близки. Он переворачивает Снейпа на живот, раздвигает ему ноги и осматривается по сторонам.
Говорят, на листьях дерева счастья есть роса, дарящая сон, от его стебля исходит тончайший запах, навевающий самые сладкие мысли. И те, кто спит под его ветвями, видят самые счастливые сны. Невилл знает, это всё выдумки и дело не в запахе и не в росе («Густой и тягучей, — думает Невилл. —Можно взять несколько капель на пальцы, чтоб не причинить ни себе, ни Снейпу боли») дерево счастья умеет каким-то странным образом проникать в самые потаённые мысли и желания. Эта способность сродни легилименции, но как её обрело растение? Это тайна. Теперь Невилл раскроет её. Медленно он растирает капли росы на пальцах — свет луны становится ярче, и Невилл проваливается в ставшее за сегодня привычным беспамятство.

Он может дарить несбывшуюся радость, у него есть невидимые усики, гибкие, способные тянуться вперёд и обвивать; эти усики сейчас скользят по лицу, по всему телу Снейпа, проникая внутрь, задевая — как это называется? — нервные окончания. Он — нет, не видит, но чует те точки, прикосновение к которым вызовет сильнейшее наслаждение у спящего; он чует те точки, которых касаться нельзя, иначе спящий сойдёт с ума от боли — он не хочет никого замучить до безумия, это не нужно. Он знает, каких точек нужно коснуться, чтобы наслаждение было физическим, каких — чтобы спящий увидел самые счастливые образы и картины. А если попробовать одновременно? Бессильно лежащий под ним человек слишком несчастен, так почему бы не привести его к сильнейшему наслаждению и величайшему счастью? Чего никогда не было в его жизни?..

На этой мысли, верней, на этом ощущении, потому что откуда мысли у дерева счастья, Невилл приходит в себя, словно что-то выталкивает его из беспамятства обратно в сознание. Лежащий под ним Снейп извивается и стонет, и не скажешь точно, от отвращения и желания вырваться или от наслаждения.
— Лонгботтом! — Снейп почти задыхается. — Выпустите меня!
— Вы-не-хо-ти-те! — шепчет Невилл. Он двигается очень настойчиво, ритмично, не слушая криков. Его руки держат Снейпа за запястья — это не слишком удобно, но Невилл не думает о собственном удобстве. Словно следы от ощущений дерева счастья — точное понимание, как именно нужно действовать, и желание только дарить наслаждение. — Не хо-ти-те-чтоб-я-вас-вы-пус-тил!
— Лонг… бо… Ло… — Снейп хрипит, бормочет что-то неразборчивое — и кончает одновременно с Невиллом. Это, наверное, тоже подарок от дерева счастья. Невилл прижимается к Снейпу и закрывает глаза. Скоро он проснется и останется один, а на небе вместо жёлтого полумесяца будет солнце.

— Кто бы мог подумать, — говорит спустя полчаса одуревший от неожиданной удачи Мундунгус Флетчер своему пьяному приятелю, — что на этот раз получится. А профессор этот — полный псих.
— Псих? — вяло переспрашивает приятель, опрокидывая стаканчик огневиски.
— Ещё какой. Эти… деревья счастья… вредные они… с ума сводят! Злым становишься, крыша едет, и всё такое… Ну так я под ним спать не буду… мне для дела… так вот, мне Снейп…

Тут приятель икает.
— …до сих пор в толк взять не могу, откуда он взялся… газеты ж сразу после войны писали, что помер будто… ну так вот, Снейп сказал: «Не важно, что он делать будет, ты хватай дерево и давай оттуда…» Ну я так и сделал. Сначала мы вырубили верзилу того… ну с ним возни мало было… А потом я иду в теплицу, хватаю дерево и…
В этот кульминационный момент приятель снова икает и отрубается, но поток речей Флетчера так просто не остановить.
— …и гляжу: а профессор-то этот Снейпа схватил и того… как бы это… ну того, в общем… того… ну я сначала помочь решил, профессора по балде стукнуть! А потом… дерево ж в руках держу! Поймали бы, арестовали… а Снейп сам сказал — беги… ну я и драпанул оттудова.

Ещё через полчаса Невилл открывает глаза. Прямо над его лицом один из кустов-каннибалов ласково пощипывает своего соседа — а рядом лежит голый и очень грязный, в земле и крови, Снейп.