Отправлено: 04.11.08 00:02. Заголовок: ВС 12: "Бездна всматривается в тебя" ("The Abyss Gazes Also"), автор: tangleofthorns, general, angst
Название: Бездна всматривается в тебя (The Abyss Gazes Also) Автор: tangleofthorns (sparkgirls@sparkgirls.com) Переводчик: Душечка (Мильва) Бета: Terra Nova Ссылка на оригинал: http://www.sparkgirls.com/stories/violet/abyss_hp.html Разрешение на перевод: запрос отправлен Категория: general Рейтинг: R Персонажи: Сириус Блэк, Рудольф и Беллатрикс Лестранжи и др. Саммари: Ты строишь собственный Азкабан и сам же отпускаешь себя на свободу. Дисклеймер: Все принадлежит Дж. К. Роулинг, за исключением того, что ей не принадлежит.
Примечание: Переводчик благодарит команду Сириуса за поддержку и дружескую помощь.
Отправлено: 04.11.08 00:07. Заголовок: "O God, I could ..
"O God, I could be bounded in a nutshell and count myself a king of infinite space, were it not that I have bad dreams." William Shakespeare
«О, Боже! Я бы мог жить в ореховой скорлупе и считать себя владыкой беспредельного пространства, если б только не дурные сны...» Уильям Шекспир. Гамлет, принц датский (пер. П. Гнедича)
[один]
Сириус просыпается в полной темноте, чувствуя под собой неровные камни. Он пытается пошевелиться, и в его запястья врезаются кандалы. Холодное железо. Теперь он просыпается окончательно, осознает, где находится, и боль омывает его с ног до головы.
Джеймс мертв. И Лили. И Питер...
Он давится, сглатывает обжигающую горло желчь. Значит, это и есть Азкабан. Интересно, почему он один? Может быть, они сейчас решают, что делать с ним дальше? Они... Сириус инстинктивно тянется за палочкой. Ее нет, и он мысленно проклинает себя, проклинает дрожь, пробегающую по его телу. Это всего лишь нерастраченная энергия; ему больше нечего делать, нечего бояться.
Через минуту, а может быть, через час он с трудом поднимается на колени, преодолевая тяжесть кандалов на руках и ногах. Тьма не такая беспросветная, как показалось сразу. В щели окна, в нескольких футах над ним, видна полоска холодного ночного неба. Звезд нет. Сириус хватается за стену, прижимается плечом к камням и, щурясь, глядит в темноту.
Ему кажется, будто он смотрит вверх со дна колодца. Если бы он мог встать, то уткнулся бы макушкой в потолок. Если бы смог раскинуть руки, то коснулся бы двух стен одновременно. Ему больно смотреть на свою узкую камеру, на прутья решетки. Они чернее черного, толстые, как его ноги, и переговариваются между собой сверлящими, металлическими голосами.
Он сжимает зубы, заставляя себя задуматься. Будет суд, через неделю или через месяц: министерство любит похваляться своими трофеями. Сириус даст показания. Он закрывает глаза, представляя себе, как расскажет о том, что случилось:
Шумная улица, залитая солнечным светом; Сириус бежит так быстро, что вокруг все сливается, кроме маленькой, суетливой фигурки Питера – тот мечется между домами, и его не спутаешь ни с кем. В переулке так тесно, что не продохнуть, но Сириус сметает все на своем пути, зная, что он успеет, что он проворнее Питера; жгучая боль утраты помогает ему рассекать толпу, как нож рассекает масло, но неожиданно Питер оборачивается, прерывая погоню. Питер поворачивается, его лицо перекошено, глаза горят, палочка поднята… палочки подняты у них обоих, и Питер вдруг пронзительно кричит:
– Ты убил Лили и Джеймса!
В эхе этих слов Питер оказывается быстрее, и мир взрывается.
Сириус приходит в себя, дрожа от яркого воспоминания, и на этот раз он не может сдержать рвоту. Нечаянная слеза вытекает из уголка его глаза. Он вытирает рот порванным рукавом и медленно поднимает голову.
Рядом колышется нечто с рваными очертаниями, почти неразличимое в темноте. Дементор. Он по другую сторону решетки, но Сириус чувствует, как его ледяные пальцы, словно тени, вползают в камеру и в его мозг.
Нет. Сириус шарахается в сторону, словно щенок, получивший пинка.
– Нет, – говорит он, и сначала его голос срывается, но затем набирает силу, – я невиновен.
Дементоры не умеют смеяться; у них нет ни глаз, ни души. Сириус знает это, и все-таки он уверен, что тварь смеется над ним. Он выпрямляется, прижимаясь спиной к стене, и смотрит туда, где у твари должны быть глаза.
Дамблдор поверит ему. Рем поверит ему. У него есть лучшие друзья, о которых можно только мечтать, одиннадцать лет дружбы с Джеймсом Поттером и Питер… Питер, погибший от собственноручно устроенного взрыва. Чем не счастливая мысль? Сириус почти смеется.
– Отстань! – кричит он дементору. Тварь зависает над ним на мгновение, а затем исчезает, оставляя его в одиночестве.
Сириус поворачивается к окну, вдыхает чистый северный воздух. Он дышит им снова и снова, пока его легкие не очищаются, и пульс не приходит в норму. Он всегда был нетерпеливым, но сможет подождать.
[два]
Двадцать ночей подряд Рудольф расхаживает по камере, исчерчивая следами грязный пол. Он убеждает себя, что если будет ходить чуть быстрее, то сможет отвлечься от мыслей. Страх, словно червь, ворочается у него внутри и не дает покоя.
Быть живым и здоровым, и в то же время настолько беспомощным – само по себе пытка. Рудольф зажимает левой ладонью царапину – единственное напоминание о жене и ее последнем коротком объятии. В остальном он совершенно невредим. Ему стыдно, что он позволил захватить себя живьем.
Рудольф поворачивается к стене, прижимается лбом к камню. Темный Лорд ждет большего от своих слуг.
Ждал. Это слово вспыхивает у него перед глазами. Ждал?!
Реальность Азкабана камень за камнем обрушивается на него. Рудольф сползает вниз по стене, ударяется плечом, прижимает к глазам кулаки. В соседней камере кто-то скулит, издает пронзительные, животные звуки. И Рудольф вдруг понимает, что это он сам стонет сквозь зубы. Стонет и не может остановиться. Звуки рвутся наружу, хотя он сильнее сжимает челюсти, прикусывает язык; звуки переходят в неразборчивое бормотание, а затем и в слова:
– Убейте меня. Убейте меня. Убейте...
Он уже задыхается, но его губы продолжают шевелиться. Проходит очень много времени, прежде чем он находит в себе силы открыть глаза. К его лицу тянутся тощие руки дементора, и Рудольф кричит от ужаса.
Нет, это его собственные руки.
Он видел кошмар. От его дыхания в воздухе поднимается пар, но этот пар исчезает, стоит только на него посмотреть. Рудольф моргает. Он должен был это понять. Его не убьют. Его будут кормить, пока он сам является источником пищи. Они… как же это назвать?
Мысль возникает в его голове внезапно, словно призрак в наполненной людьми комнате. Он снова глядит на свои руки, поворачивает их. Его воспоминание о Беллатрикс бледнеет так же быстро, как и царапина на ладони. Убийство милосердием – вот как оно называется. Азкабан отнимет у него все, кроме жизни.
Ерундовая мысль – Рудольф это знает, но это первая мысль, вспыхнувшая в его мозгу с тех пор, как его привезли сюда. Первая осознанная мысль, которую у него не отняли и не вернули назад в виде кошмара. Рудольф поднимает правую руку, растопыривает пальцы. Его ногти черные от грязи, костяшки пальцев белые, а вены – серо-голубые, толстые, словно черви под кожей. У него осталась его кровь. Чистая кровь, а чистота – это сила.
– Lumos, – он тычет пальцем в нависающий потолок. Ничего не происходит.
Он выбрал себе палочку с первой попытки, она сама прыгнула ему в ладонь, узнала его, и для этого не нужны были ни умения, ни тренировки. Рудольф столько учился и столько тренировался, а теперь все это бесполезно. Но, возможно, со временем все вернется.
– Lumos, – повторяет он снова, стараясь, чтобы его хриплый голос звучал в одном ритме с суматошным биением сердца.
Крохотная искорка срывается с его указательного пальца и тут же гаснет. Лорд Вольдеморт не умер, думает Рудольф с невероятной ясностью. И он был прав. Любая магия – это магия крови. Рудольф на мгновение сжимает зубы, а затем кричит:
– Lumos!
Вспыхивает лепесток пламени, мерцает и разгорается снова. Маленький, зеленый и живой.
Рудольф медленно проводит горящей рукой: вверх, в стороны, по кругу, вырисовывая буквы своего имени. Пламя горит долго, и он улыбается. А затем начинает писать в затхлом воздухе камеры свой пожизненный приговор.
[три]
Однажды, ни с того ни с сего, кандалы исчезают. От удивления Сириус чуть не падает. Ему так легко, как будто он летит. Это ощущение длится примерно с минуту, пока он не спотыкается о собственную ногу.
Ему приходится запомнить здешние правила: не для того, чтобы их соблюдать, а чтобы на что-то ориентироваться. Кандалы, а затем отсутствие кандалов. Еда, когда у него нет аппетита. Недостаток воды, когда он мучается от жажды. Сириус считает прошедшие дни, следя за календарем внешнего мира. Настоящего мира. Ночи становятся все длиннее и длиннее, перемежаясь короткими днями, пока в один прекрасный день рассвет не наступает вообще.
По подсчетам Сириуса, это первый день зимы. Он просовывает руку в узкое окно и набирает полную горсть смерзшегося снега. У снега вкус грязи и металла, но Сириус слизывает его с ладони до последней крупинки. Ветер противно свистит за окном. Сириус подавляет дрожь и свистит в ответ.
Звук получается очень слабым. Здесь все слабее, чем нужно. Сириус садится в углу, расставив ноги, прислонившись спиной к стене. Он отбрасывает волосы с лица, пытаясь сосредоточиться. Память необходимо тренировать, чтобы она не слабела.
Над этим заклинанием они бились целую вечность. Они сидят под плащом-невидимкой, склонившись над книгой, стянутой из кабинета Макгонагалл. Сейчас полночь, где-то внизу бьют часы, и Джеймс вдруг ухмыляется до ушей:
– Мне кажется, я понял…
Что-то скользит по ноге Сириуса, отвлекая его от воспоминаний. Он рычит от досады и хватает пушистый комок. Острые зубы впиваются в его окоченевшую ладонь между указательным и большим пальцем. Сириус морщится, подносит крысу к лицу, заглядывает в глаза-бусинки. «Питер», – думает он и начинает сжимать руку.
Крыса верещит, из ее рта выплескивается что-то красное и светящееся.
Сириус замирает от удивления, держа извивающуюся крысу в руке. Растекающееся красное пятно похоже на облако мошкары. На нем проявляются буквы и исчезают вновь, но не настолько быстро, чтобы их нельзя было прочитать: «Держитесь. Лорд жив».
Сириус отбрасывает дохлую крысу, и на его лице вспыхивает улыбка. Беллатрикс, ее гнусный муженек и остальные опустились до того, чтобы передавать сообщения в блевотине крыс. Он не может не улыбаться: в этом столько отчаяния, столько безысходности. Наверное, они утверждали бы то же самое, если бы их приковали цепями к трупу. Все, что угодно, лишь бы не признать тот факт, что со жрецами смерти покончено навсегда.
Его улыбка застывает. Он едва успевает вскинуть руку, как на него набрасывается дементор. Налетает со скоростью взрывной волны, той самой взрывной волны, которая вырвалась из палочки Питера, ударила его в лицо, опрокинула на тротуар.
– Ты убил Лили и Джеймса!
Нет. Сириус дрожит, не может сдержать дрожь, но он помнит, что Питер мертв. На его ладони крысиная кровь. Он помнит, что он – не убийца. Где-то далеко остались друзья, которые ему верят.
Дементор наклоняется над ним, и Сириус смотрит в пустоту на месте лица. Пустота скрывает в себе чудовищный голод и чудовищный разум. Она не может говорить, но Сириус слышит ее мысли:
– Все, что угодно, лишь бы не признать тот факт, что с тобой покончено навсегда.
Дементор исчезает.
Здесь нет Джеймса с его гениальными идеями. Дамблдор не ждет его со своей вечной улыбкой. Сириус закрывает глаза, собирает все силы, но ему так и не удается представить себе лицо Рема.
– Я этого не делал! – кричит он.
Ответа нет. Даже эхо молчит. Сириус запрокидывает голову и смеется над собой до тех пор, пока его смех не сменяется криком.
[четыре]
Странное ощущение – жить в теле, которое сама же и родила. Грязная поросль волос на впалой груди, белые клинки ребер под сероватой кожей, неудобоназываемый комок плоти между ног. Айрис Крауч осматривает тело своего сына по сто раз на дню, чтоб убедиться, что оно все еще здесь. Она сжимает его руками прутья решетки и окидывает взглядом мрачный коридор, который, как она надеется, вывел Барти на свободу.
Айрис невероятно устала. Причина этого – бесчисленные дозы оборотного зелья и, конечно, дементоры, наблюдающие за ней из-под своих покровов. И еще болезнь, зреющая внутри, отнимающая последние силы. Ни зелье, ни тюрьма не имеют значения. Айрис давно уже следовало привыкнуть к мысли, что она умирает.
– И все же ты никогда к этому не привыкнешь, – бормочет она, и тихий звук собственного голоса ее успокаивает. Здесь больше не с кем поговорить.
Иногда она слышит крики и шум дождя, бьющего в стены, и шорох, который издают крысы, глазеющие на нее и шныряющие по камере, но все эти бессмысленные звуки ничем не отличаются от тишины. Айрис прикасается к лицу Барти кончиками пальцев и рассказывает ему обо всем.
– Ты изменился, когда попал в Хогвартс, – говорит она. – Мне никогда этого не понять. Я тоже училась там, когда была девчонкой... я полюбила его с первого взгляда. Сияющий Большой зал казался мне прекраснейшим местом на свете. И самым безопасным. Ты помнишь, как стеснялся меня, когда я провожала тебя на поезд? – Она улыбается щербатой улыбкой Барти. – Я тогда проплакала все утро. А когда ты уехал, я села на платформу и рыдала еще полчаса. Мне казалось, это так глупо... плакать из-за того, что мой малыш становится взрослым...
Айрис прижимается щекой к решетке, вспоминая. Болезнь окатывает ее волной жара, вынуждая согнуться чуть ли не пополам. Тюремная мантия слишком просторна и слишком тяжела для нее.
– Но это была не глупость, – вздыхает Айрис. – И Хогвартс не был для тебя безопасным. Ты связался с этими ужасными детьми, перенял их ужасные идеи... – Она не позволяет себе даже мысленно произнести их имена. Ведь некоторые из них здесь. – Как бы мне хотелось, чтобы ты объяснил – почему? Как ты не понял, что Тьма ничего хорошего дать не может?
Сквозь головокружение она чувствует, что выскальзывает из его тела. Пора снова глотнуть из бездонной фляги с оборотным зельем. Она роется в складках мантии, сжимает крохотный флакон, как драгоценность. Зелье душит ее, обжигает, но все-таки стекает в желудок. Айрис, щурясь, разглядывает костлявые, худые ноги своего сына. Совсем как у его отца.
– Ты все еще ребенок, знаешь? – Она прикусывает губу, слушая ритм своего лихорадочного сердцебиения. – У тебя целая жизнь впереди. Теперь ты свободен. Ты ведь повзрослеешь, милый?
Ее ладони влажные от пота. Она оседает на пол, и это камни под ней или чья-то холодная и твердая ладонь поддерживает ее в падении? Потолок вращается и раскачивается, словно в танце.
– Я посадила тебя на поезд, – шепчет Айрис, почти не слыша себя. – И твой папа не мог меня успокоить. Боже, как я хотела, чтобы ты вернулся...
Она плачет, или это просто вода на лице? Она обнимает его тощее тело, обхватывает руками. Наверное, матери этих ужасных детей плачут, как и она. Ей хочется спросить о них у Барти, но нет сил даже открыть рот.
Отправлено: 04.11.08 00:13. Заголовок: Во-первых, здесь ..
[пять]
Во-первых, здесь есть море. Море, которое невозможно увидеть. Сириус не знает, какой высоты башня, но где-то далеко под ним – скалистый остров и холодная, холодная вода. Может налететь гигантский шторм, огромная волна, которая сметет все – эти стены, заключенных и охрану – в мгновение ока.
В плохие дни все, на что он способен – это лежать пластом на полу, словно тень. Не думать ни о чем, кроме звуков собственного имени. Сириус Блэк. Сириус. Дурацкое имя. Наверное, оно что-нибудь означает.
Во-вторых, угроза свыше. Можно защититься от молнии... может быть, от метеорита. А как насчет куска скалы размером с Луну? Это вряд ли. А может быть, Азкабан находится совсем не там? Может быть, он выстроен под землей, в глубинах ада? Сириус не видел, куда его везли, он был без сознания.
По крайней мере, он знает, что еще жив. Он видел мертвых. Он поднимает голову и смотрит на мертвеца: гроб плывет по коридору, словно заблудившийся первокурсник, пытающийся найти главный выход. У кого-то тоже был плохой день.
В-третьих, голодная смерть. Сириус не ест неделями, может быть, месяцами, и лотки с черствым хлебом и волокнистым мясом накапливаются горой, воняя плесенью и тухлятиной. Он проходит пять степеней голода: обычный голод, отвращение к пище, зверский голод, мучительный голод, невыносимый голод. И каждый раз что-то всплывает в его памяти, что-то блэковское... лицо человека, которого он любил, а может, свое собственное лицо. Темноволосый мальчик, который со смехом спрашивает: «Во что это ты играешь?»
Каждый раз он набрасывается на еду и ест до тошноты. Он вычеркивает этот вариант из списка возможностей.
В еще один плохой день все возвращается одновременно. Сириус бормочет имена, как ругательства: Сириус, Рем, Регул, Альбус, Андромеда, Лили, Джеймс. Питер. Да, ему позволили вспомнить преступление, за которое его осудили. Он проходит пять степеней горя: протест, злость, праведный гнев, неудержимые слезы, протест. Но не чувство вины. Осознание собственной невиновности – небольшая подмога, и в конце концов оно даже начинает раздражать. Оно как жемчужина, спрятанная внутри раковины. Его бросили умирать в море.
В-четвертых, открытый бунт. Он не умер, следовательно, жив, следовательно, может бороться, следовательно, может погибнуть в бою. Худшее, что могут сделать дементоры, это поцеловать, но так ли это ужасно? Сириус размышляет. Он представляет себе поцелуй дементора, пытается ощутить его вкус, почти мечтает о нем. Одно объятие, и все закончится, ты потеряешь рассудок так же легко, как потерял девственность. Но мальчишечий голос вновь пробивается сквозь туман со словами: «Бродяга, ты сходишь с ума».
– Возможно, – отвечает Сириус.
Пятое:
В плохой день он стоит в центре камеры, стоит устойчиво, словно могильный камень, и пытается раздвинуть стены силой своего разума, желает, чтобы они рухнули. Неожиданно к нему приходит мысль: «Бродяга?»
Магия возвращается резко, как удар в висок. Все происходит непроизвольно: тело само знает, как измениться, и Сириус превращается в пса, пса с оскаленными зубами. Голодного пса, с прижатыми ушами, клочковатой шерстью, примерзающими к полу лапами. Он удивленно гавкает, и случается нечто странное.
Темные твари отступают.
Бродяга лает снова, опускает голову. Да. Они действительно разлетаются.
Он облизывает морду, крутится на месте три раза и сворачивается клубком. Сириус. Пес скулит, закрывая глаза. Блэк.
Он отвоевал себе немного свободы, чтобы уснуть.
[шесть]
В самом сердце крепости Азкабан под камерами, где держат ведьм, горит огонь. Он горит постоянно, и воздух в подземелье раскален почти до боли. Интересно, чем же они топят? Беллатрикс поджаривает босые пятки на выложенном плиткой полу, пока они не теряют чувствительность.
Она глядит на голые, лишенные окон стены, желая увидеть хоть что-нибудь, все равно – уродливое или прекрасное, лишь бы было чем занять свое время. Зеркала здесь запрещены (ну конечно, ведь она смогла бы гадать даже в капле чернил!), и поэтому Беллатрикс проводит ладонями по лицу, отмечая, как ее черты стали резче с годами. Ее пальцы все время в движении: расчесывают волосы, поглаживают горло, пританцовывают на коленях.
Временами воздух становится слишком душным, таким плотным, что почти невозможно дышать, а в ушах звенят вопли и смех, заглушаемые ревом пламени. Беллатрикс часами рассматривает бесформенное пятно на левом предплечье, и это единственные часы, которые она проводит в слезах. Боль, которую она здесь испытывает, редко может сравниться с болью, которую она ожидала испытать, услышав свой приговор.
Беллатрикс стоит обнаженная, и капли пота стекают по ее исхудавшему телу. Она тремя широкими шагами пересекает камеру. Горячий воздух между ее телом и решеткой почти светится, почти обжигает.
Прямо перед ней, в каких-то трех дюймах, возникает дементор. Он поднимает мертвую руку, будто бы в знак приветствия, и кровь застывает в жилах у Беллатрикс, а капли пота на ее коже превращаются в лед. Дементор выдыхает серебристый пар. Сейчас Беллатрикс ощущает всю тяжесть прожитых лет до последнего дня. Она дрожит, словно тепличный цветок на декабрьском ветру.
Но это не в первый раз, и к тому же она не такая, как Нарцисса: ее оружие – не только красота. Ее рассудок – как нож. Нож с изогнутым лезвием.
Огромным усилием воли она заставляет себя открыть глаза и заговорить.
– Кто тебя создал? – спрашивает Беллатрикс. Звук собственного голоса придает ей отваги, и она выпрямляется, расправляет плечи. – Ты всегда был здесь? Ты когда-нибудь был человеком?
Дементор шарахается в сторону, теперь его черные одеяния развеваются где-то сбоку от нее. Он напоминает Беллатрикс ее Господина, ей кажется, что его пальцы способны разорвать ткань мира. А его зубы могут впиться прямо в душу. Ее снова бросает в дрожь.
– Ты такой же, как я, – продолжает она, усмехаясь. Быть может, это ее последние слова. – Такой же пленник. Министерские тебя боятся, и поэтому они нашли способ запереть тебя здесь. – Беллатрикс облизывает сухие губы, проводит рукой вдоль талии. Так, а теперь осторожно: – У меня было хотя бы двадцать шесть лет свободы, прежде чем они сделали это со мной.
Ее пальцы легонько касаются левой груди. Дементор и бровью не ведет (а у них вообще брови есть?), но теперь глядит на нее по-другому. Он чего-то хочет от нее, может, даже чего-нибудь большего, чем сама жизнь.
Беллатрикс прижимается к прутьям решетки.
– Когда Темное солнце взойдет снова, – слова с шипением срываются с ее губ, – мы опять станем свободными.
Дементор опускает руки, и решетку окатывает волной жара. Беллатрикс даже не морщится. Не морщится и тогда, когда ее дементор исчезает, а металл начинает обжигать. Когда кожа покрыта шрамами, ей уже мало что может повредить.
[семь]
«Ты увидишь с высоты трех тысяч футов над землей».
Эта песня преследует черного пса, звенит у него в голове, словно бой часов, услышанный много-много лет назад. Пес бегает кругами, пытаясь уловить смысл, и горелая вонь утраченного времени обжигает его ноздри.
Темные Твари окружают его, подкрадываются незаметно, они лишены запаха. Его шерсть ощетинивается, встает дыбом...
Он видит это с высоты трех тысяч футов. Мотоцикл летит вниз, словно падающая звезда.
Люди размером с муравьев бегут по улицам Годриковой Лощины, все они – чужие для Сириуса; если и не чужие, то все равно не друзья, тут и сомнений быть не может... Колеса его мотоцикла сталкиваются с землей. Он вдыхает искры горящего дома, вбегает в разбитую дверь, падает на колени...
Это случается и когда силы на исходе, и когда они переполняют его. Это случается и в теле собаки, и в теле человека. Это случается вновь и вновь.
– Джеймс, Джеймс, очнись!
На него смотрят пустые глаза.
Неподвижные.
Лишенные магии.
Слезы обжигают его сомкнутые веки.
– Послушай, Сохатый. Ты не можешь так поступить со мной, так что лучше... о Боже...
Бегает кругами, пытается найти выход, но запутывается все сильнее.
Как долго? Как долго он сидит, обхватив руками тяжелую голову Джеймса среди горящих развалин, и не думает ни о чем? Тень оленя становится все бледнее.
Как долго он заперт в этой клетке? Разумный вопрос. Он пытается размышлять; у него болит каждая косточка, каждая жилка. Прошлое сидит у него на плечах, покусывает его и дразнит, как бы он ни старался сбросить его с себя.
У женщины по имени Лили, бледной, как белая лилия, странно вывернута шея, одна рука вытянута, как будто она хотела кого-то обнять. Ее волосы, как пламя, ее волосы горят.
Ей нужно помочь.
Впервые за много лет он вспоминает, как помогал ей.
Вытаскивает ее из огня, относит к мужу. Обнимает обоих (они как будто стали тяжелее), разговаривает с ними, кричит, взмахивает палочкой в темноте...
Что же он говорил? Что-то непростительное. Несомненно. Несомненно, он это заслужил.
Оба, мертвые, в его объятиях.
Он сжимает зубы, впиваясь клыками в воспоминание.
Он не может их разбудить.
Наконец, он крепко целует каждого из них (их губы все еще теплые) и встает. Extinguo, Scourgify, разрушенное здание начинает восстанавливаться само. Он окутывает своих друзей заклинанием, лучшим из всех, что он накладывал в жизни, и поднимает их, свободных, свободных от всего.
Как странно. Он чувствует кровь, металлический привкус на языке. Странно так тщательно заботиться о телах людей, которых ты...
– Ты убил Лили и Джеймса!
Это всего лишь воспоминание, история, кошмар. Именно так все и было. Черный пес открывает глаза и больше не видит чудовищ. Когда они успели исчезнуть?
Сколько проходит времени, прежде чем он заставляет себя их отпустить? «Питер Петтигрю, ты мертвец, – думает он. Ярость его ослепляет. – Я мечтаю убить тебя собственными руками».
Ему нужно отдохнуть. Он ложится, его кожа туго натягивается на костях.
Слышит какой-то звук, поворачивается, видит кольцо из пепла. В центре кольца – ребенок, красный, плачущий, весь в крови.
Он то ли слышит тихий вой, то ли издает его сам. Вспоминает:
Гарри.
Впервые за многие годы.
Все залито кровью, но он находит лишь один порез на маленьком лбу. Трогает его. Ребенок кричит.
Черный пес зализывает раны.
Мальчик жив.
[восемь]
После десяти лет Азкабана никто уже не думает о свободе. Антонин Долохов, по крайней мере, не думает. Он – старый солдат, и давно уже не повторяет ошибок новобранцев.
Он не цепляется за воспоминания о своем счастливом детстве в Питере, а затем в Сибири. Честно говоря, он забыл практически все, что можно было забыть. Будь он чуть менее осторожен, так мог бы ворошить все семьдесят лет своей жизни, выискивая утешительные слова или детский смех, открывая свой разум и выставляя напоказ свои раны. Антонин забыл даже лица женщин, которые рожали ему детей. Он помнит лишь белый снег, укутывающий землю почти шесть месяцев в году, скрывающий под собой все.
Он не заглядывает вперед так же, как не оглядывается назад. Не собирается бунтовать и не просит о помиловании. Если лорд Вольдеморт жив... а он может быть жив, это вполне вероятно. Ведь он уже не был человеком на момент своего поражения. И все же некоторые прорицатели говорили то же самое о темном лорде Гриндевальде и клялись, что он вернется, а Антонин видел его труп собственными глазами. Так вот – если лорд Вольдеморт жив, то вряд ли это что-то изменит в жизни Антонина. Ничто не освободит его, кроме смерти. Снега его прошлого скрывают все: и следы, и дорожные указатели.
Он не составляет списков. Ни списков врагов, ни друзей. У него нет планов, он живет единственным днем.
Он не разрабатывает новые способы связи. Не изобретает ни сложных систем перестукивания, ни способов передачи магических сообщений через грызунов и тараканов; не позволяет себе безумных полетов фантазии, которые подтверждали бы его способность сохранять присутствие духа даже в таких условиях. Не сочиняет воодушевляющих речей или мысленных посланий. Не развивает втайне магию своей крови, скрывая новые умения от всевидящих глаз охранников.
Он не испытывает сочувствия к жрецам смерти, которые содержатся этажом выше, ниже, или на одном с ним этаже, и не следит за тем, кто из них умирает. Их юность и отвага его не трогают.
Он не наблюдает украдкой за всем, что происходит вокруг, не изучает тайные расписания перемещений дементоров или ритм, в котором живет тюрьма. Мудрость ничем ему не поможет, и у него хватает мудрости это понять. Он не пытается избежать пыток, которым время от времени подвергаются заключенные. Не учится защищать свой рассудок. Его худшие воспоминания остаются живыми, яркими и очень подробными.
Он не бросает вызов дементорам, не пытается сотворить патронуса без палочки или сопротивляться их вторжению. Он боится их, как любая вьючная скотина боится хлыста. Он не морит себя голодом, предпочитая смерть жизни в неволе. Он давно уже знает, что нет благородства в страдании и гордости в боли. Любой, кто накладывал непростительные заклятия, должен выучить этот урок, а на долю Антонина выпало слишком много непростительных.
Он не улыбается в темноте, считая себя сильнее или лучше своих врагов. В его душе нет места, куда не могли бы дотянуться дементоры, а в его измученном теле не скрывается тайная воля к победе. В самые черные часы он не находит в себе источник внутреннего света. Он просто пережидает их, как земля пережидает снежную зиму.
Отправлено: 04.11.08 00:19. Заголовок: Время – замкнутое..
[девять]
Время – замкнутое кольцо, не имеющее ни начала, ни конца. Сириус не может его измерить, но учится отслеживать его ход. Он хорошо к этому подготовлен: Мародеры знают тысячу способов оставлять свои метки. Хотя... наверное... этими метками может воспользоваться кто-то другой, чтобы выследить их.
На очередном витке он просыпается с горечью во рту, дергающей болью в лодыжке и сильным желанием забиться в угол, перетащив туда грубое одеяло. Он ползет, обдирая колени. Его нос буквально утыкается в пол, и он видит имя, нацарапанное в грязи:
Гарри Поттер.
Его пальцы обводят контуры букв. Сообщение получено. От него теплеет в груди. Имя напоминает о краснолицем черноволосом младенце, вопящем на руках у Сириуса, о брызгах воды, о голосе: «Нарекаю тебя...»
Крестный сын.
Слишком трудно запомнить, но слишком важно, чтобы забыть. Сейчас слова плохо удерживаются в голове, и Сириус не знает, как быстро он это забудет. Он, щурясь, разглядывает надпись, но от его прикосновения буквы уже размазались. От прикосновения и от слез. Он стирает сообщение так торопливо, что оцарапывает ладонь. Буквы исчезают, и картинка в его голове проясняется.
Все не так. Лицо мальчика забрызгано кровью, а не водой. Волосы его матери горят.
Но Гарри жив, и Сириус должен сделать об этом пометку, пока еще помнит. Косая черта в круге времени. Ему плохо давались руны, но кто-то ведь в них разбирался, да? Он и это забыл. Сириус пишет кровью с коленей и пальцев на куске ткани, отрывает его и засовывает под рваную тюремную мантию ближе к сердцу.
...и Бродяга метит углы камеры, находя утешение в собственном резком запахе, а затем отбегает подальше от стен, потому что в стенах что-то щелкает и гудит. Это слова. Они бьются там, в стенах, ломая крылья, стучат ему в уши, и он накрывает голову лапой...
После этого Сириусу приходится искать целый час, прежде чем он находит окровавленный лоскут ткани прямо посреди камеры.
Гарри Поттер 31 7 80.
Это не код Мародеров, это не арифмантика. У Сириуса пересыхает во рту. Если ты разговариваешь сам с собой, ты безумен. Но если он не сможет говорить сам с собой, то просто умрет. Сириус в отчаянии закрывает глаза, а когда открывает их снова, видит дату рождения Гарри.
– Хорошо, что тебя там не было, – говорит Джеймс, – это хуже, блин, чем война, и мужчине вообще не надо это видеть. Но с ней все в порядке, – торопливо добавляет он, улыбаясь до ушей.
– А ребенок?
Сириус пытается не думать больше о малыше, не наматывать года на крохотное тельце, которое он всего лишь дважды держал в руках. Длинные ноги, большие руки, черты Лили или Джеймса на когда-то пухлом детском личике. Сириус пропустил все его дни рождения. Десять, пять, двадцать. Где на орбите времени находится сейчас Гарри Поттер, и не одинок ли он во тьме?
– Черт возьми, Бродяга, я увидел его и сразу же полюбил.
Сириус видит лицо Гарри. Лицо – как циферблат, как круг солнечных часов. Оборот времени. Он вытягивает левую руку и, морщась, царапает кожу длинным неровно обломанным ногтем правой руки. Царапины сначала кажутся белыми, а затем краснеют. Г А Р Р И, Гарри, и капли крови, чтобы запомнить.
Где-то дальше во времени Сириус читает сообщение, написанное на собственной коже, а где-то позади он передает младенца счастливым родителям.
Бродяга спит, свернувшись калачиком, свернувшись в кольцо.
[десять]
Нет на земле живой твари, которая могла бы так жить: в черном каменном мешке, где даже не повернешься, почти без воздуха и без света. Слезы стекают по бороде Хагрида. Стены давят ему на плечи.
Это судьба у него такая. Пятьдесят лет назад он думал, что его бросят сюда за заботу о несчастном Арагоге. За то, что он такой, просто за то, что он такой. Может, они и ждали его все это время, держали камеру наготове, следили за ним так же, как Пушок выслеживает добычу. Хагриду делается плохо, когда он вспоминает ночи, в которые крепче спал, зная, что тот или та оказались в Азкабане, а теперь пришло и его время, и даже самый великий волшебник ничем не может помочь.
Это не значит, что он сдался. Вовсе нет.
– Я жду весточки от Дамблдора, – пытается сказать он, но его голос все время срывается. Он не мямлил так с тех пор, как положил отца в могилу. Вот уж глупость. Хагрид трет глаза обеими руками, но не может остановить поток слез. Слезы – единственная свободная вещь, которая у него осталась.
– Убийства будут продолжаться.
Зря он это сказал. Слишком уж похоже на пророчество, а Хагрид достаточно долго общался с кентаврами, чтобы знать: от этих пророчеств одни неприятности. Он вытирает нос рукавом пальто.
В этой камере Хагрид один. Но потолок придавливает его, словно огромный каменный кулак, а ночи здесь – самые длинные в его жизни. Он снова чувствует себя мальчишкой в Хогвартсе, мальчишкой, который был в два раза выше остальных детей и с трудом сохранял присутствие духа, слишком крупным для квиддича и слишком тупым для всего остального. Он даже не смог выучить заклинания, которые другие школьники знали назубок.
Том Риддл сказал: «Все кончено. – И его значок старосты блеснул в темноте. – Теперь я донесу на тебя, – добавил он, и: – Не думаю, что ты действительно собирался кого-то убить». И выхода не было.
Если б все можно было пережить заново, Хагрид свернул бы Риддлу шею. Это стоило бы Азкабана. Стоило бы холода, страха и боли в костях. Стоило бы тысячи лет заключения. Но сейчас... когда в Хогвартсе разгуливает чудовище, а Дамблдора нет, и некому присмотреть за маленьким Гарри... наверное, он выдержит еще день или два. Возможно, неделю.
А может, и нет. Он закрывает лицо ладонями и пытается сдержать очередное рыдание.
Хлоп. Ужасный звук прорезает темноту, словно удар грома.
Хагрид слышал этот звук раньше. Это треск ломающейся кости. Или палочки, разбитой о камень и разлетевшейся на куски. Это звук, с которым огромная женщина захлопнула за собой дверь, чтобы уйти навсегда. Хагрид помнит, как впервые в жизни плакал ей вслед.
Хагрид вдруг чувствует себя совершенно обессиленным и оседает на пол. Ему приходится упереться обеими руками, чтоб не упасть ничком. Он нехотя поднимает голову. Прутья решетки раздвигаются. Еще один громкий звук, и они исчезают совсем, а кто-то входит в камеру.
Злая судьба. Догнала его, наконец, через пятьдесят лет.
И тут в пятне света от палочки появляется лицо Кингсли Шаклболта. Это кажется невозможным, но он улыбается. И протягивает руку.
– Все закончилось, Хагрид, – говорит он, и его низкий голос звучит почти нежно. – Можешь возвращаться домой.
[одиннадцать]
Лицо Корнелиуса Фаджа излучает страх, лоб покрыт испариной, волосы стоят дыбом. Это лучшее, что видел Сириус за долгие-долгие годы. Он глядит на министра сквозь падающие на лицо спутанные лохмы и скалит зубы. Фадж отскакивает на добрых три фута. Он в ужасе. Какая красота.
– Э... Мистер Блэк...
Сириус видит собственное отражение в глазах министра: тощее пугало, закутанное в лохмотья.
– Я. Во плоти, – отвечает он.
– Да... – Фадж подносит дрожащие пальцы к лицу. – Как вы, наверное, знаете, я обещал... э... я решил... посетить Азкабан и лично проверить условия содержания...
И так далее в том же духе. Он мелет чушь. Сириус прислушивается к пронзительным ноткам в голосе, к обтекаемым фразам, признакам волнения. Но главное – он изо всех сил старается стоять прямо. Ему ужасно хочется превратиться в собаку, но тайну нужно хранить, и поэтому он сжимает руками решетку, чувствуя за ней поле защитной магии.
– Наверное, – торопливо отвечает Фадж, – мне следует спросить, что я мог бы сделать для вас?
– Я невиновен, – слышит Сириус собственный голос и его тошнит от собственной глупости. Эта фраза могла бы стать вторым девизом его семьи, таким же гладким и фальшивым, как и «Всегда чист». Прутья решетки трещат в его руках.
– Ну конечно, – пищит Фадж, делая шаг в сторону.
– Ага.
Фадж тяжело вздыхает и проходит дальше по коридору, растворяясь в темноте, оставляя Сириуса наедине с...
Оба, мертвые, в его объятиях.
– Эй, у вас есть «Пророк» или еще какая-нибудь газета?
Они глядят друг на друга, одинаково удивленные этим возгласом.
– Я так соскучился по кроссвордам, – поясняет Сириус, стараясь выглядеть спокойным.
Когда Фадж вытаскивает из кармана мантии свернутый свиток пергамента, его руки все еще дрожат.
– Сегодняшний, кажется. – Он протягивает газету, как кость.
Фаджа как ветром сдувает, стоит лишь Сириусу нащупать газету и протащить ее свозь решетку, обжигая пальцы в поле защитных чар. Он с жадным любопытством ищет дату выпуска. Восемнадцатое июля... неужели где-то сейчас июль? В трещинах между камнями блестит лед... Тысяча девятьсот девяносто третий год.
Значит, двенадцать лет. Сириусу кажется, будто он падал и падал, и только сейчас столкнулся с землей.
Очень нескоро он решается перевернуть страницу. Позволяет себе лишь просмотреть заголовки, все остальное приберегая на сладкое. Он никогда не думал, что будет так наслаждаться чтением, и невольно вспоминает Луни, пробегая взглядом по таблицам с результатами квиддичных матчей, всякой министерской чуши и фотографии с рыжеволосым семейством. Уизли. Сириус складывает газету и еще раз смотрит на младшего мальчишку. Просто так, а может потому, что он ровесник Гарри. Ну да, он...
Сириус видит крысу, сидящую у мальчика на плече.
Его сердце замирает. Перестает биться.
А затем вновь возвращается к жизни, бешено колотясь о ребра. Сириус с трудом переводит дыхание. Он разглаживает смятый газетный лист, на котором мальчик улыбается, а жрец смерти прогрызает дырку в его рукаве. Живой и здоровый. На пути домой. А мальчик и впрямь одного возраста с Гарри.
– Ты убил Лили и Джеймса! – шепчет Сириус, и Хвост стремительно сбегает вниз по руке мальчика и исчезает из кадра.
Понимание того, что нужно сделать, вспыхивает жгучим и ярким пламенем. Двенадцать лет заключения стоили того, чтобы увидеть огонь, пожирающий тьму.
[двенадцать]
Ни один волшебник не смог создать точный портрет дементора.
Никто никогда не пытался подсчитать их количество или продолжительность... жизни? Существования? Никто не пишет книги об их истории или физиологии. Никто не знает, как много знают они.
Они движутся по прямым и изогнутым коридорам замка, пробуя души, словно конфеты из коробки. Они оценивают каждого человека, к которому прикасаются. Быть может, они слепы, глухи и немы, но их вкус невероятно тонок, и они всегда голодны. Это болезненный голод, его можно заглушить ненадолго, но нельзя утолить.
Одни души горькие и твердые, как старые сухари. Другие похожи на распустившийся цветок жимолости. А третьи – слабые, словно испитый чай.
В конце очередного цикла один из дементоров останавливается, чтоб насладиться насыщенным вкусом предсмертного воспоминания о мурлыканьи сфинкса, и каждый дементор ощущает мимолетное тепло. Они завершают один цикл и начинают следующий. Дементоры не спят и, по своим собственным представлениям, не умирают.
Министерство не относит их ни к волшебным тварям, как пикси, ни к существам, как гоблинов. В министерской классификации они не упоминаются вообще. Люди, проявляющие интерес к этой теме, предполагают, что в какой-то исторический момент с дементорами было заключено соглашение, в результате которого они оказались запертыми в крепости Азкабан и вынужденными подчиняться указаниям министерства. Для обозначения этого исторического момента используется маггловский термин: «однажды, давным-давно».
Дементоры обладают лишь зачатками личной памяти, и, возможно, именно в этом причина их вечного голода: быть может, они слишком быстро забывают то, что съели. Но все же они знают, что однажды, давным-давно, к ним пришел волшебник, могущественный волшебник, голос которого звучал, словно шипение вытекающей из вены крови. Он наложил заклинания на дементоров и на остров, после чего дементоры утратили часть своей свободы, получив взамен постоянный источник пищи. По никому не понятной причине они согласились терпеть эти узы.
Это произошло до того, как совет волшебников официально провозгласил Азкабан местом заключения и выстроил на нем крепость. Точнее, это произошло еще до появления совета.
Дементоры позволили совету сохранить иллюзию власти, точно так же, как сейчас позволяют это министерству. В какой-то степени это их даже забавляет.
Обычно при встрече с волшебниками дементоры вызывают у них чувство отчаяния и ощущение невероятного холода. Причина в том, что холод и отчаяние – это естественные условия для дементоров. Удовольствия они получают из вторых рук. Первый полет, тепло материнской груди, невероятно вкусный чай в щербатой китайской чашке. Дементоры отнимают их у жертвы, потому что не могут получить сами, и это вся радость, которая им доступна.
И еще поцелуй.
Их поцелуй – это крюк, специально заточенный для мягкого человеческого сердца. Их поцелуй – темная аллея, ведущая в никуда. Их поцелуй похож на акт любви: они завладевают человеческой душой и втягивают ее в себя сквозь зубы, добиваясь от жертвы добровольного подчинения... а рано или поздно она неизбежно подчинится. Министерство признало их поцелуй слишком жестоким наказанием, и прошло целое столетие с тех пор, как к нему приговорили последнего осужденного.
Дементоры уже начали возмущаться.
Ни один волшебник не знает, о чем они думают, способны ли думать вообще, и чего же они хотят.
Ни один волшебник не знает, как долго они еще будут ждать.
[тринадцать]
Сириус просыпается с чувством полнейшей определенности.
В его кулаке свернутый в трубку «Пророк». Но Сириусу больше не нужно в него заглядывать. Скрипа пергамента в руке вполне достаточно. Сириус сует страницу за пазуху, превращается... и вот он уже Бродяга, окутанный густыми тенями, даже более густыми, чем его мех. Он наклоняет голову, выжидая. Сейчас середина дня, судя по температуре: середина дня и середина лета. Двадцать третье июля.
Теперь календарь у него в голове, как и изображение Хвоста, шныряющего по газетному листу на его впалой груди.
Сириус обнимает Питера, которому доверял до последней минуты. Fidelius. И вот Лили и Джеймс исчезают вместе с ним под покровом тайны.
Дементор проплывает мимо его камеры. Бродяга переворачивается на спину, выставляя напоказ брюхо и горло. Подставляя уязвимые места. Дементор приближается.
– Питер, послушай. Джеймс собирается попросить тебя... кое о чем. Не рассказывай об этом Луни, ладно? И пожалуйста... пожалуйста, не отказывай.
Он не может не выть, когда дементор, удовлетворенный, отворачивается от него. Железные прутья гнутся, словно ивовые ветки, выпуская его из камеры.
Бродяга вскакивает, преодолевая невероятную тяжесть. И бежит следом. Тощий, кожа да кости, он проскальзывает сквозь щель прежде, чем она успевает закрыться.
Ничего не происходит. Ни сигналов тревоги, ни попыток его задержать. Бродяга поворачивается в сторону, противоположную той, куда улетает дементор, и торопливо трусит по коридору. «Откуда ты знаешь нужное направление?» – спрашивает он себя, но откуда-то знает. Каждый шаг дается ему все легче.
Срок у Лили пока еще небольшой, но о ее беременности все знают: она буквально светится изнутри, ее кожа сияет, волосы стали еще ярче. Она держит Джеймса за руку, а вторую ладонь кладет на запястье Сириуса, словно хочет услышать биение его пульса.
– Сириус, ты ведь согласишься стать его крестным?
Теперь он сбегает по лестнице, добрая половина ступенек в которой сгнили и перекосились. Бежит еще быстрее, перепрыгивает яму в шесть ступеней шириной, боясь оглянуться, боясь за свою жизнь. Его лапы с силой ударяются о камни, но он не замечает боли.
Джеймс говорит: «Мне кажется, я понял», и неожиданно прямо посреди Астрономической башни возникает олень. С его рогов свисает плащ-невидимка, ноги неуклюже расставлены и дрожат, и остальные Мародеры хохочут так, как будто их катапультой забросили на небеса.
Бродяга бежит вдоль стены, бочком подбирается к решетке в воротах крепости. Квадратные отверстия в ней достаточно велики, чтобы он мог протиснуться, с трудом, царапая живот. Затем он оказывается снаружи, бежит по серому песку под серым небом.
А когда, наконец, оглядывается, то не видит ничего кроме темных камней.
Не может быть, чтобы это получилось так легко.
«Так и должно быть», – говорит его внутренний голос.
Похоже на первое превращение – из мальчика в собаку, из собаки снова в человека. Стоило понять, как это делается, и вот – он уже это сделал. Все у него в голове. Ты строишь собственный Азкабан и сам же отпускаешь себя на свободу.
Он не может в это поверить, но знает, что промедление самоубийственно.
Вода в море такая холодная, что обжигает лапы, когда он входит в полосу прибоя. Он глубоко вздыхает и делает еще один шаг, а потом еще один. Каждая волна – как нож с соленым лезвием, с отравленным лезвием, но боль можно вытерпеть, потому что она реальна.
Гарри вертится у него на руках. Краснолицый, орущий, любимый, уже окрещенный и полный жизни настолько, насколько это вообще возможно.
Ему почти тринадцать. Сириус должен увидеть его, чтобы в это поверить.
Сначала найти Гарри. Потом Питера. А затем...
Пес плывет, и волны плещутся за его спиной.
"Battle not with monsters, lest ye become a monster, and if you gaze into the abyss, the abyss gazes also into you." Friedrich Wilhelm Nietzsche
«Не сражайся с монстрами, чтобы самому не стать монстром, и если всматриваешься в бездну, то и бездна всматривается в тебя». Фридрих Вильгельм Ницше
Отправлено: 04.11.08 21:02. Заголовок: Один из лучших Азкаб..
Один из лучших Азкабанов, которые я читала, если так можно выразиться. Даже не знаю, какой из отрывков произвел самое гнетущее впечатление. И совсем не чувствуется, что это перевод
Пост N: 181
Зарегистрирован: 23.06.08
Откуда: Украина, Харьков
Отправлено: 06.11.08 15:33. Заголовок: Понравились все геро..
Понравились все герои, без исключения. Отчаяние - и надежда, цель Сириуса, холодная бесстрастность Долохова, нежность Айрис Крауч, страстное безумие Беллы.... ИМХО, это лучший фик вашей команды наряду с живым домом Блэков). 10 10
Отправлено: 14.11.08 22:16. Заголовок: ИМХО, сильнее всего ..
ИМХО, сильнее всего про мать Крауча. Впервые читаю про Хагрида в Азкабане - тоже очень сильно, как и весь фик в целом. Кое-какие мелочи поцарапали, но это к автору, и это мелочи. 10 9
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 540
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
По эмоциональному воздействию на читателя очень сильно! 
Особенно потрясла история Хагрида. Балл снижаю из личного эгоизма: очень уж тяжелое впечатление от прочтения. 
). Но когда прочла, у меня сорвало крышу. 
- участник сейчас на форуме
