Отправлено: 18.11.06 13:06. Заголовок: "Игрок", Том Риддл и УпСы "первого призыва", джен, PG-13, главы 1-14
Название: "Игрок". Автор: rakugan. Бета: ddodo. Жанр: драма. Рейтинг: PG-13. Герои: Том Риддл и УпСы "первого призыва". Дисклеймер: все права принадлежат Дж. К. Роулинг. Аннотация: формирование "первого призыва" УпСов - кто они и почему пришли к Тому Риддлу. Действие происходит в 1938-1946 годах. POV Рэйналф Лестрейндж. Предупреждения: фик содержит описание азартных игр, возможна сильная лексика. Комментарии: огромная благодарность автора принадлежит Ассиди - за идею, ddodo - за то, что превратила сырой текст в литературное произведение, а также chergarka, d_tonks, menthol_blond, miss_dippet, polina_dear и risteyana — за вдохновение и поддержку при написании фика. Отношение к критике: приветствуется.
Пост N: 228
Зарегистрирован: 23.05.05
Откуда: Москва
Отправлено: 29.11.06 11:44. Заголовок: Re:
rakugan Я знаю, что не гуд, но желание узнать чем дело кончится и собачья усталость поволокли меня домой к компу. Для меня неожиданным было, что дети найдут способ слушивать передачи с вражеской территории. Хорошо Том вмазал старшеклассникам - так им и надо. Молодец мальчик. К тому же Том знает как понравиться учителям (сказал, что их факультет первым начал ссору).
УпивающаясяСнейпом Маленькое уточнение: от учителей Том и так отмажется, если надо :) То, что Слизерин начал ссору, было сказано специально "под" Аластора, который Тома заинтересовал, т.к. проявил лидерские качества. А Том же коллекционер :)))
Пост N: 229
Зарегистрирован: 23.05.05
Откуда: Москва
Отправлено: 29.11.06 18:44. Заголовок: Re:
rakugan Да, пожалуй, это хороший способ обратить на себя внимание, но он этим выстрелом убивает 2 зайцев. Ловок не по годам! Вот точно слизеринский змий.
В декабре Хогвартс-экспресс впервые за все время своего существования остался стоять в депо. Везти на нем студентов стало слишком опасно — поезд прибывал в Лондон вечером, а с темнотой начиналась бомбежка. Поэтому тех учеников, которые жили в сельской местности, отправляли домой через камин, а горожане в большинстве оставались на каникулы в школе. Родители Колина и Друэллы договорились с моими, что Рождество они проведут в Дербишире, где пока было относительно спокойно. Позевывая, Слагхорн пожелал нам хорошо встретить Новый год, несмотря на трудные времена, и одного за другим отправил через камин. Ему явно хотелось поскорее остаться в одиночестве. Рождественская вечеринка у декана, придерживавшегося своих правил — война, не война, — прошла бурно и весело. Родной дом после Хогвартса показался мне ледяным и пустынным. Зимой на рубеже сорокового и сорок первого годов в Англии стояли страшные морозы. За ночь вода в трубах успевала замерзнуть, и по утрам кому-нибудь из взрослых приходилось отогревать водопровод, чтобы можно было умыться и эльфы могли начать готовить еду. В холодном чистом воздухе постоянно держалась легкая дымка, а окна были покрыты затейливыми снежными узорами. Выстиранная одежда, которую эльфы развешивали в хозяйственном дворе, за считанные минуты становилась жесткой, словно кованое железо; когда ее снимали, хруст стоял такой, будто мантии переламывались пополам. Нечего было и думать о том, чтобы выйти наружу, не обвешавшись десятком согревающих заклятий. В доме тоже почти постоянно стоял холод — уголь продавался по карточкам, и его следовало экономить, а наколдованный огонь в камине так и норовил погаснуть, стоило отвернуться. Мама встретила нас в черном — она носила траур по дяде Альберту. Она уже примирилась с потерей и даже не плакала (осенью почти в каждом ее письме несколько слов было не разобрать от капнувших на пергамент слез), но была какая-то потерянная. Ее привычный, обустроенный мир в те дни давал трещину за трещиной, и мама никак не могла с этим справиться, вся сжималась в комок и с ужасом ждала очередных плохих вестей. Отец целыми днями пропадал в Сити. Пока было светло, мама еще не слишком беспокоилась, но стоило опуститься сумеркам, как она начинала нервничать. Бесцельно ходила по комнате — то отодвигала гардины и смотрела в сад, то прислушивалась, не зашипит ли летучий порох в камине, — стискивала руки так, будто хотела сломать себе пальцы, чашку за чашкой пила чай и отвечала на вопросы невпопад. Папа в те дни всегда путешествовал через камин. Я почему-то думал, что это для того, чтобы не аппарировать на морозе, и даже пенял ему, что тратится драгоценный летучий порох. Я тогда очень проникся идеей экономии... Это было до того глупо и бестактно с моей стороны, что даже сейчас, когда я об этом вспоминаю, хочется отхлестать самого себя по щекам — да поздно. Только перед отъездом мне пришла в голову догадка — настолько же простая, насколько и пугающая. У него просто не было сил аппарировать. Я ужаснулся, но через несколько секунд выбросил эту мысль из головы. Я не хотел думать об этом. Детям и подросткам свойственно прятаться от проблем. Несколько раз за каникулы спрашивал у отца, как дела, на что он рассеянно отвечал: "Ничего, справимся". И этому я тоже предпочел поверить без возражений... В неполных четырнадцать лет так хочется верить, что все будет хорошо.
*** Народу в доме было больше, чем обычно. Кроме нас с Колином и Друэллой, приехала миссис Розье. А еще, как я обнаружил в первый же день за обедом, у нас теперь были постояльцы. Двое — мать и дочь, эвакуированные из Ливерпуля, где в ноябре немцы подчистую разбомбили магический квартал. Мать полагалось называть миссис Принс, хотя по случайным обрывкам фраз даже я быстро понял, что никакого мистера Принса в природе не существовало. Нет, конечно, без какого-то мужчины там не обошлось, но он явно носил другую фамилию и, видимо, скрылся с горизонта, едва узнав о том, что скоро станет счастливым отцом. Принсы были чистокровными волшебниками, но не особенно родовитыми. Миссис Принс держала в Ливерпуле лавку, где продавались котлы и прочая домашняя утварь; еще она неплохо шила и этим в основном зарабатывала себе с дочерью на жизнь. Мне она не понравилась с первого взгляда. Не только потому, что она была далеко не красавица — широкий тонкогубый рот с тоскливо опущенными уголками, водянистые маленькие глазки, дурацкая прическа кучеряшками и толстое кольцо из фальшивого золота. Миссис Принс была глубоко, до мозга костей двулична и завистлива. С моими родителями она держалась угодливо, ходила, потупив глаза, под стеночкой и всячески подчеркивала, как боится нас хоть в чем-то стеснить. Но взгляд у нее был цепкий и пронзительный, словно, глядя на любую вещь, она постоянно высчитывала в уме, что сколько стоит. Она сходу взяла привычку звать меня "Рэй, миленький", постоянно хвалить и ставить в пример собственной дочери, причем прилюдно. Это было до ужаса противно, но приходилось терпеть, чтобы не ставить ее в неловкое положение. Родители, кажется, тоже с трудом ее выносили, но выхода не было — семья осталась без крыши над головой, куда же им деваться? К счастью, днем миссис Принс почти не было видно — она была занята шитьем. Мама отдала ей мои старые зимние мантии, из которых та сшила дочери пальто, и целую гору отрезов, которые нам теперь были не нужны, — в военное время одеваться было некуда и незачем. Миссис Принс была и вправду хорошей портнихой. Мантии и платья, которые она нашила для своей дочери, на любой девочке смотрелись бы отлично — но только не на Эйлин. В пользу десятилетней Эйлин можно было сказать в первую очередь то, что она совсем не походила на мать. Молчаливая, вечно хмурая, некрасивая, с бледным лицом и густыми черными бровями — но даже ее вечная насупленность приятно контрастировала с заискиванием миссис Принс. Эйлин сильно сутулилась, и мать вечно ее одергивала: — Чего опять скрючилась? Вот так, вот так, прямо как горбатая кошка, честное слово! — она вытягивала вперед шею и противно выпячивала подбородок, передразнивая дочь. — Уродина, в кого взялась только такая?! Что ни надень, висит, как мешок, ни кожи, ни рожи. Перед людями стыдно... А ну сядь прямо, а то палку к спине привяжу! Чучело, тоже мне! При моих родителях это все говорилось шепотом или в коридоре, но детей миссис Принс не очень стеснялась, и если нам случалось оказаться в одной комнате, начинала наставлять Эйлин своим визгливым голосом в открытую. Еще и поглядывала на меня время от времени, будто ища одобрения и приглашая посмеяться над "уродиной". От этого хотелось провалиться сквозь землю. Я старался сразу сбежать, а потом, прежде чем войти в гостиную, стал прислушиваться и проверять, нет ли там миссис Принс. Поначалу она попыталась обхаживать Друэллу, постоянно делала ей комплименты насчет ее одежды, осанки и умения держаться и даже однажды назвала ее "Друэллочка", на что та отрезала: — Меня зовут мисс Розье, потрудитесь запомнить! Друэллу потом стыдили, но извиняться она отказалась. Миссис Принс ее больше не трогала. Я бы тоже с радостью послал ее к черту, но не мог — как-никак я был хозяином и обязан был вежливо вести себя с гостями. Пускай даже вынужденными. Мои родители разрешали Эйлин пользоваться библиотекой, и она почти все время проводила за чтением. На людях миссис Принс даже хвалила ее за это, но если рядом никого не было, начинала шипеть: — Все читаешь? Думаешь, умной станешь? Да как была дурой, так и останешься! Кому оно нужно, твое чтение, в жизни крутиться надо, а чтение твое всем до ..! (дальше следовало не самое приличное уточнение, до чего именно) Лучше бы ты с дитями пошла поиграла, подружилась... Подтекст, вслух не произносившийся, тем не менее был ясен: "Знакомство пригодится потом, надо уметь к людям подлаживаться...". Мне было жалко Эйлин, и я показал ей свое любимое тайное место — гамак в дальнем конце оранжереи. Там она обычно и пропадала целыми днями, набрав с собой стопку книг. Читала она очень быстро, словно глотала страницы. Сама миссис Принс не читала почти ничего, кроме журналов, где из номера в номер печатались любовные романы и статьи о том, как какая-нибудь известная певица или даже супруга министра лично стоит в очереди за летучим порохом и везде носит с собой карточки. — Вот, не кто-нибудь, а живут так же, как мы, — умилялась она. Такое же умиление у нее вызывали мои родители — "чуть ли не лорды, а нос не задирают, простые, милые", — как она однажды шептала Эйлин во время очередного сеанса поучений. Однако даже за этим умилением скрывалось то, что я тогда только чувствовал, но сформулировать не мог — примитивная уравниловка самого низкого пошиба, основанная на стремлении свести до своего уровня всех, кто чем-то отличается, всех, кому "в жизни повезло". Сама-то миссис Принс была, по ее мнению, невезучая. В жизни ей приходилось тяжело, а счастье давалось другим — лентяям и бездельникам, ничем его не заслужившим, в то время как миссис Принс доставались от судьбы одни колотушки, а также враги, которые не пойми из-за чего проникались к ней ненавистью и вечно строили козни. Впрочем, от миссис Принс была и польза, потому что благодаря ей я вывел одно из своих самых важных правил. Надо сказать, что тогда я вел дневник... Лишь много позже я научился избегать, как огня, любых личных записей, писем, колдографий — всего, что могло дать ключ к моей настоящей личности, а не к тщательно создаваемой маске. Ввел в собственном доме железный принцип — немедленно уничтожать любую ненужную бумажку, будь это просто список покупок. Так что, обнаружив среди хлама в чулане свой детский дневник, я и его без сожаления бросил в огонь. Но сначала перечитал. Это был самый наивный, самовлюбленный, поверхностный и сентиментальный дневник, какой только может быть у подростка. Я не знал, смеяться мне над ним или плакать. Особенно меня умилили жизненные правила, которые я пытался сформулировать, — например, правило о том, что курить вредно. Очень смешно перечитывать такое, выкуривая не менее двадцати сигарет в день... Но правило, выведенное на основе наблюдений за миссис Принс, осталось со мной навсегда. Только ты полностью отвечаешь за свою жизнь. Что бы с тобой ни случилось — это только твоя вина, а не чья-то еще. "Всегда говори: "Я сделал ошибку". Никогда не говори: "Мне не повезло".
*** На вторые сутки после возвращения домой, в ночь на 23 декабря, всех разбудил низкий, тяжелый гул самолетов. Мама потребовала, чтобы мы срочно спускались в подвал, и я побрел вниз, зевая и протирая глаза. Папа еще осенью оборудовал в подвале убежище, куда стащили ненужную мебель, одеяла и небольшой запас еды и воды. Узкий наклонный коридор вел наружу, в сад — запасной выход на случай, если бомба попадет в дом. Несмотря на наколдованный в жаровне переносной огонь, в убежище было холодно. Друэлла сразу улеглась спать на кушетке, положив голову на колени миссис Розье, Принсы тихо сидели в уголке. Эльфы сбились в кучку на скамейке и укутались все вместе в один плед. Мама все время нервно посматривала на потолок; отец устало сказал, что ничего не случится — здесь толстые перекрытия, рассчитанные чуть ли не на осаду, да еще и магический щит. Кроме того, летчикам нужны большие города, а затерянный в лесу дом, да еще при затемнении, вряд ли привлечет их внимание. Разве что зенитки не пустят немцев к Манчестеру, и они решат "разгрузиться" над окрестностями. При этих словах Либби начала тихонько всхлипывать, пока мама раздраженно не велела ей замолчать. Папа тем временем укрылся пледом и спокойно заснул. Собаки нервничали и поскуливали. Майк все никак не мог найти место и время от времени принимался лаять. Расти долго обнюхивал все углы, потом стал скрестись у двери. Я сказал, что выведу его, завернулся в одеяло поверх пижамы и пошел по коридорчику. Колин пошел следом за мной. С тяжелой железной дверью пришлось помучиться. В конце концов она открылась, да с таким скрипом, что у меня заныли зубы. Ледяной воздух в первое мгновение показался обжигающим. Колин трясся под пледом, я накинул одеяло на голову. Расти, к счастью, не жаждал гулять, а задрал ногу прямо у выхода — ему с его короткой гладкой шерстью в морозы тоже приходилось несладко. Потом я поднял голову и увидел на северо-западе зарево над лесом. Чуть ли не полнеба было освещено, словно на восходе солнца. При этом гул самолетов был едва слышен. Я посмотрел в другую сторону — за зубчатыми очертаниями крыши виднелось черное, глубокое, безлунное зимнее небо с колючими большими звездами. Тишина и спокойствие. Как будто разные стороны неба принадлежали разным планетам. Захлопнув дверь, мы бегом спустились в убежище. Грея руки у огня, я сказал: — Манчестер, кажется, сильно бомбят. Мать Эйлин всхлипнула. Миссис Розье смотрела в огонь, машинально поглаживая голову спящей Друэллы и перебирая ее волосы. Моя мама сказала: — Неделю назад был Шеффилд. В Шеффилде, как выяснилось, разрушения были довольно сильные. Никто не ждал, что немцы заберутся так далеко вглубь Англии, и там даже магических щитов толком не было. Мне стало жутко — Манчестер от нас за двадцать с лишним миль, а Шеффилд совсем рядом. На хорошей метле минут десять лету... Никогда еще война не была так близко. На следующий день в "Пророке" появились колдографии того, что позже получило название "Манчестерский блиц". Немцы сначала сбрасывали "зажигалки", а потом бомбили, ориентируясь на свет пожаров. На колдографиях были целые улицы, состоящие из одних решетчатых остовов зданий, внутри которых бушевало пламя. Казалось, будто кто-то аккуратно поставил рядом много-много плетеных корзинок, а потом поджег их. Я подумал, что, наверное, так выглядят города в том аду, в который верят маглы. На следующую ночь Манчестер опять бомбили, и часть магического квартала тоже была разрушена. Но на Рождество все было спокойно. Мы слушали по радио выступление министра Фосетта. Он старался внушить магическому сообществу, что основная опасность позади, но это звучало так неубедительно, что он, наверное, и сам не знал, как дочитал до конца бумажку со своей речью. Зато потом, в два часа ночи, говорил Дамблдор — усталым, хрипловатым, но вполне уверенным голосом. Я уже хотел спать и не запомнил подробно его слова. Осталось только общее ощущение: впереди годы войны, много крови, усталости и горя, но в конце нас ждет победа. Казалось, он совершенно не сомневался в этом, и, слушая его, ты тоже начинал верить. Приехавший к нам к нам на Рождество отец Колина — ему в Силах самообороны дали короткий отпуск, чтобы повидаться с детьми, — сказал, что Дамблдора в войсках очень уважают. Он практически принял на себя руководство операциями, и многие говорили, что он должен заменить Фосетта на посту министра. А еще Дамблдор считал, что оборона одной только Англии не решает дела, и нужно обязательно разгромить Гриндельвальда на континенте, чего бы это ни стоило. Иначе опасность останется еще на многие годы. Фосетт был против этого, потому что не хотел рисковать жизнями британских магов, но Дамблдор был уверен, что рано или поздно высадки во Франции не избежать.
*** Обычно на каникулах я отсыпался, но той зимой поднимался еще затемно. Смешно сказать, зачем. Мне хотелось посидеть возле елки. Глупо, совсем по-детски. Но только в эти часы, когда в комнату проникал белесый свет раннего утра, и было еще очень тихо, я мог побыть в одиночестве и почувствовать себя дома. От елки сильно пахло хвоей; если ее слегка тронуть, иголки сыпались на пол с тихим шорохом, а золотые и серебряные шары звенели и начинали медленно крутиться, то в одну сторону, то в другую. Совсем как давным-давно. Посидев так полчаса, я бежал обратно в спальню и долго грелся под одеялом. В коридорах в это время уже слышался топоток ног эльфов. Когда Либби приходила меня будить, я прятал голову под подушку и делал вид, что сплю. После Рождества соседние города уже не бомбили — наверное, маглы решили сделать себе каникулы, — и все понемногу успокоились. Начали даже думать о каких-то повседневных вещах, строить планы. Мне удалось подслушать разговор родителей: — Друэлла такая милая девочка... — Рано еще об этом думать! И потом, мы не знаем, что случится завтра. — Война же не будет вечно, а Рэй к тому времени закончит школу... Мерлин, они что, уже невесту мне подбирают?! А вдруг Друэлла как-то об этом пронюхала и уже имеет на меня виды? На всякий случай я решил сразу дать ей понять, что это пустой номер, и после завтрака первым делом сунул ей за пазуху найденную в подвале мокрицу. Крику было на весь дом. Потом, когда мы пошли гулять, она мне отомстила — коварно подкралась и столкнула с мостика в замерзший ручей. Пока я выбирался из ледяной каши и пытался кое-как обсушиться палочкой, Друэлла обстреливала меня снежками с берега, собаки лаяли, как ненормальные, а подлый Колин — нет бы помочь другу! — покатывался от хохота. Эйлин стояла в сторонке и молча смотрела на нас. Даже ни разу не улыбнулась. Несмотря на то, что мы стали брать ее в свою компанию, она дичилась по-прежнему, так что, как я позже с удивлением понял, за все каникулы мы с ней не обменялись и тремя десятками фраз. Ничего, зато ее мамаша говорила за двоих. В тот день мы дошли до самой дороги на границе леса и там у поворота на Хейбридж обнаружили уродливое бетонное сооружение. В начале войны маглы понастроили множество таких. Шестиугольные, с толстыми стенами и маленькими прорезями для пулеметов, они напоминали коробки для пилюль, и в газетах их так и называли. Предполагалось, что они послужат огневыми точками в случае, если немцы решат высадиться на наш остров. Мы забрались внутрь "коробки" и немного полазали там. Внутри было полутемно, голоса эхом отдавались от обледеневших бетонных стен. На обратном пути мы жутко промерзли на ветру и домой бежали бегом. Расти все время уносился вперед, потом возвращался и ждал нас, поджимая то одну, то другую лапу. Майк вообще отказался идти, так что я нес его, завернув в полу мантии.
*** Каникулы закончились, как всегда, неожиданно быстро, но впервые мне действительно хотелось вернуться в Хогвартс. Стыдно вспоминать об этом — одна из немногих вещей в моей жизни, за которые мне действительно стыдно, — но к концу каникул я уже рвался уехать. Я устал от холодных комнат, чужих людей, тревоги и запаха сердечных капель. Как большинство подростков, я выбрал самый легкий путь — убежать от проблем, — и потому был счастлив, когда шестого января наконец смог шагнуть в камин и оказаться в школе. Жарко натопленная, такая знакомая слизеринская гостиная показалась мне лучшим местом в мире. Дотащив чемодан до спальни, я открыл дверь и сразу увидел Риддла, который сидел на своей кровати, скрестив ноги по-турецки, и что-то читал. Подняв голову, он улыбнулся и помахал мне рукой. И я почувствовал, что наконец-то дома.
Здорово. Очень сильно чувствуется военная атмосфера. И Дамблдор порадовал.
цитата:
Дамблдора в войсках очень уважают. Он практически принял на себя руководство операциями
цитата:
Дамблдор был уверен, что рано или поздно высадки во Франции не избежать.
Сразу видна разница между магом, которым он был в 40е годы и дедушкой-манипулятором, которым стал. И конечно, отдельное спасибо за миссис Принс. Я, признаться, долго пыталась понять почему чистокровная Эйлин к 30и годам вышла замуж за магла, причём, судя по всему рабочего с фабрики или завода. Трудно представить себе любовную историю. А так всё сходиться: от такой матери сбежишь не только к маглу, можно и дальше. Версия очень реалистичная. Спасибо за продолжение!
Сразу видна разница между магом, которым он был в 40е годы и дедушкой-манипулятором, которым стал.
Я не думаю, что Дамблдор так уж сильно изменился. Просто ситуация в 1940-е и 1990-е разная. В первом случае он имел дело с войной более-менее "регулярной", классической. Во втором - с современной, сетевой, террористической. Методы разные. Anilaja пишет:
цитата:
от такой матери сбежишь не только к маглу, можно и дальше.
Ага :)) Кроме того, исходя из воспоминаний Снейпа, которые Гарька случайно видел во время уроков окклюменции, и из поведения самого Снейпа с учениками мне показалось, что их семейная модель предполагает довольно много abuse - семейных скандалов, издевок, психологического насилия, и т.д. Поэтому я предположила, что на Эйлин в детстве было много психологического давления, в нее "вбивали" комплексы - и потому, когда она выросла, то подсознательно воспроизвела эту же модель, найдя себе такого же мужчину. Так как-то.
Даа... Rakugan, насколько я знаю, вы Снейпа не любите. Что в этой ситуации и замечательно - непредвзятое мнение, так сказать. Я лично Северусу Тобиасовичу более чем симпатизирую, и в итоге не могу смоделировать его семью. Если в розовом цвете, то сама не верю, а без розового не получается вообще. Хорошее отношение к персонажу не даёт с ним ужасы творить даже фантазируя. А вы как холодный и беспристрастный врач препарируете характеры, наглядно демонстрируя у чего и откуда ноги растут. И это у вас получается замечательно. Ну, а что касается Дамблдора, по-моему, старость все-таки меняет людей и очень сильно. Хотя, конечно и ситуация в 1940-е и 1990-е очень разная, не спорю.
А вы как холодный и беспристрастный врач препарируете характеры, наглядно демонстрируя у чего и откуда ноги растут. И это у вас получается замечательно.
В первые учебные дни на факультете царило радостно-возбужденное настроение. Мы все вернулись, никто не погиб под бомбами, а завтра — какая разница, что будет завтра? Да и война уже стала чем-то привычным и повседневным. Она больше не вызывала такого ужаса и чувства обреченности, как поначалу. Мы были молоды, нам хотелось жить и смеяться, и поэтому все с энтузиазмом встретили идею кого-то из шестикурсников — устроить вечеринку в честь конца каникул. К вечеру в общей гостиной было яблоку негде упасть. Общими усилиями приготовили пиршество — с десяток бутылок сливочного пива и сэндвичи из чего придется. Несмотря на протесты Вальбурги Блэк, второй старосты, Руквуд милостиво разрешил остаться даже первокурсникам. Тем более что мелкие не очень-то мешали — получив одну бутылку сливочного пива на всех (которой им хватило, чтобы опьянеть), они теперь тихонько подпирали стены и хлопали глазами. Заняться им все равно было нечем — партнерш для танцев не хватало, и всех их девочек расхватали старшекурсники. В гостиной сдвинули мебель, вытащили откуда-то оставшиеся от предыдущего поколения слизеринцев граммофон и разномастные пластинки и устроили веселье. Поначалу мы еще держались в рамках, выбирая старинные, приличные волшебные танцы — павану, мореску, медленную и плавную чакону, — но потом махнули рукой, и в ход пошло все подряд, от пасадобля до фокстрота. Дышать было нечем, все болтали без умолку, граммофонную иглу время от времени заедало. Я успел поймать Друэллу и утащить ее танцевать, прежде чем она сообразила, что происходит, и успела припомнить мне мокрицу. За два танца я даже сумел ни разу не сбиться с ритма, и Друэлла нехотя признала, что я не такой безнадежный дурак, каким кажусь. Но потом все равно бросила меня ради Альфарда. Тем временем все уже были изрядно навеселе, и, когда появились гости с других факультетов — несколько мальчишек с Рэйвенкло, а также гриффиндорец Аластор и его рыжеволосый и веснушчатый однокурсник Игнациус Прюэтт, — их встретили аплодисментами. Прюэтт принес с собой угощение, которое смущенно выложил на общий стол. Маленькая плитка настоящего американского черного шоколада и три апельсина — целое сокровище. Оказалось, что отец Игнациуса служил в Силах самообороны, отличился при отражении нашествия Гриндельвальда, был ранен, а потом на Рождество вместе с медалью от Министерства получил еще праздничный паек. Шоколад великодушно отдали первому курсу, а апельсины Лу Блэк порезала тончайшими, как бумага, ломтиками, чтобы хватило на всех. К полуночи танцы были в самом разгаре. Долохов с безумной скоростью кружил свою запыхавшуюся партнершу — светловолосую Миллисент Кларк. По гостиной эта пара двигалась, как маленький смерч, а все остальные с опаской сторонились. Потом Антонин ушел покурить, уступив Милли Тому Риддлу. Постоянный ухажер Милли, очкастый и серьезный Мэтью Бэгнолд, с тоской наблюдал за ними от камина, но стоило Кларк глянуть в его сторону, — тут же цеплял на лицо счастливую улыбку и делал вид, что страшно увлечен своим сливочным пивом. Маркус, повеселевший и оживленный — его родителей наконец выпустили из фильтрационного лагеря, — утащил Эйвери в уголок возле камина играть в карты. Лу Блэк и Прюэтт совершенно не в такт музыке топтались у стены и каждые десять секунд останавливались, потому что Прюэтт то наступал Лу на ногу, то путался в складках мантии. А в центре гостиной маленькая толпа наблюдала, как Друэлла, которой к тому времени надоело строить из себя Настоящую Леди, отплясывала с Аластором лихую шотландскую джигу, высоко подобрав полы мантии и с невероятной скоростью отбивая ритм каблуками. Кто-то из старшекурсников одобрительно свистел, Орион и Сигнус пялились на Друэллу, раскрыв рот, Альфард посмеивался и хлопал в ладоши. Я стал дразнить Колина — дескать, все Розье ужасные показушники, из кожи вон лезут, чтобы обратить на себя внимание, — и очень вовремя спрятался за кресло, когда он запустил в меня заклятием. А вот Вальбурга была, кажется, недовольна, потому что зло поджала губы — от этого подбородок у нее выпятился и стал пугающе острым. Когда музыка кончилась, она тут же заявила, что первокурсникам пора спать, и принялась загонять их в спальни. Мальчишки, включая младших Блэков, со старостой спорить не решились и покорно ушли, но девочки заартачились, а с Друэллой у Вальбурги дошло до крика. Лицо Вэл покрылось красными пятнами, она пригрозила, что пожалуется Слагхорну. Альфард пытался ее урезонить, Колин требовал, чтобы Вальбурга оставила его сестру в покое, — но тут Друэлла выкинула совершенно неожиданный финт. Нежно улыбаясь Вальбурге и не говоря ни слова, она плавным движением поставила ногу в лаковой туфле на стул, слегка сдвинула юбку и медленным, ласкающим жестом провела пальцами от щиколотки до коленки. Поколением позже этот жест был бы, наверное, истолкован как сексуально-агрессивный, но тогда, в январе 1941 года, все поняли его совершенно правильно. Хотя богатством Розье никогда не смогли бы сравняться с Блэками, однако, в отличие от Вальбурги, на Друэлле были шелковые чулки. Настоящие, довоенные, тонкие, как паутинка, стоящие бешеных денег на черном рынке, предмет вожделения и зависти любой девушки, роскошь, которую могли позволить себе только избранные... Конечно, на самом деле Друэлле подарила их моя мама на Рождество, откопав где-то в старых запасах, — но кого это интересовало? Главное, что эффект был достигнут. Вальбурга задохнулась, будто ее окатили холодной водой, пару секунд постояла, а потом пулей вылетела из гостиной. Альфард только усмехнулся и пожал плечами. Друэлла с томной улыбкой повернулась к нему, повелительно протянула руку, и они отправились танцевать. — Во дает, да? — растерянно сказал Колин. — Может, отлупить ее, как думаешь? Я торопливо отказался от участия в воспитании его сестры, заявив, что ничего не понимаю в женщинах, и вообще они странные существа, так что лучше оставить их в покое. Подумав, Колин согласился со мной, махнул рукой на Друэллу и взял себе сэндвич. Через полчаса пришел возмущенный Слагхорн и сказал, что мы не даем спать всей школе. Граммофон пришлось выключить, и все постепенно разошлись. Наутро нас ждал серый тоскливый свет за окном, редкий снежок и новый учебный семестр.
*** Зима сорок первого года казалась бесконечной. В феврале морозы сменились оттепелью, потом опять ударили холода, и так оно и шло, как на качелях. Утоптанный грязный снег в школьном дворе то таял, то покрывался ледяной коркой, на которой кто-нибудь обязательно поскальзывался и падал. Однажды это случилось со Слагхорном, который в теплой мантии с меховым воротником торжественно направлялся в Хогсмид пропустить рюмочку. Его тут же бросились поднимать; красный и злой, Слагхорн наконец тяжело встал на ноги и отправился назад в школу — почистить мантию, а заодно побеседовать со смотрителем. После этого разговора к нему вернулось обычное благодушие, зато Прингл стал цвета вареной свеклы и принялся с остервенением посыпать школьный двор песком. Душу он отводил тем, что орал на учеников — дескать, носят в школу грязь. В середине февраля немцы разбомбили Суонси — маленький городок в Южном Уэльсе, где невидимо для маглов сохранялись развалины замка самой Морганы. "Пророк" писал, что последние лет двести там была небольшая лаборатория Министерства, изучавшая магические артефакты эпохи бронзы. Но была она какая-то очень невезучая. В 1906 году из-за неудачного эксперимента Суонси потрясло мощное землетрясение, а теперь вот, явно по наущению Гриндельвальда, летчики-маглы разбомбили лабораторию подчистую, заодно сровняв с землей весь центр города. И низлу было ясно, что из-за артефактов эпохи бронзы такой сыр-бор поднимать никто не станет. Но в военное время не принято задавать лишние вопросы...
На смену тоскливому, сырому февралю пришел не менее унылый март. День за днем небо было затянуто плотной серой пеленой. Казалось, что ты тонешь в ней, как в грязной воде, а уши заложило ватой. В довершение всего мне стало сниться, что меня казнят. Эти сны приходили каждую ночь, сюжет оставался всегда неизменным, менялся только способ казни. Меня то вешали, то сбрасывали с моста в реку, то сжигали на костре, то отрубали голову. Сначала я, задыхаясь, просыпался в ужасе, потому что совершенно четко, будто наяву, видел перед собой обтянутую черной тканью плаху и остро наточенный, уже довольно старый топор со щербинками на лезвии. Потом привык и ждал очередного сна с каким-то тоскливым равнодушием — все равно рано или поздно он кончится, а потом можно будет заснуть снова, уже без видений. Вдобавок из-за военного времени походы в Хогсмид стали очень редкими — раз или два в семестр, — так что мы постоянно торчали в школе. В понедельник, 17 марта, у нас должна была быть контрольная по рунам, и половину воскресенья я честно пытался учиться, но никак не мог сосредоточиться. Снаружи сеялся противный мелкий дождик, и, хотя было всего два или три часа пополудни, в общей гостиной факультета горели все лампы — иллюзорное окно почти не давало света. Мне почему-то было ужасно тоскливо, все валилось из рук, руны казались верхом бессмыслицы, и я ругал себя, что выбрал такой дурацкий предмет. Наконец махнул рукой, бросил учебник по рунам под стол и открыл трансфигурацию. Ничуть не лучше. Какая, интересно, необходимость превращать черепаху в чайник? Предположим, у человека нет под рукой чайника — так ведь и черепахи попадаются не на каждом шагу... Бред какой-то. Как назло, даже поболтать было не с кем. Маркус засел в библиотеке с учебниками и англо-немецким словарем, Эйвери с головой ушел в длинное подробное письмо родителям, Розье отправился в спальню и завалился вздремнуть перед ужином — опять потом будет до часу ночи колобродить, зараза!, — Блэк помогал младшим братьям писать реферат по зельям, Риддл, как всегда, где-то шлялся... Зато всякая мелочь не теряла времени даром. В гостиной стоял гвалт, будто в вороньей стае. — А знаете, что этот дылда с Гриффиндора выкинул?! — Который? Как его, Хагрид? — Ага. Тот самый, что проглотил бутылку костероста. — Да нет, его просто на какой-то день рождения слишком хорошо потаскали за уши! — Сигнус, это ж вроде твой однокурсник? — Ну... да... — Слушайте, вы! Давайте уже ближе к делу! И что с ним? — Да не захотел превращать мышь в табакерку. "Жалко, — говорит, — махонькая...". С Брэдли поругался, она его из класса выгнала. А этот придурок теперь мышь с собой везде таскает, из своей тарелки кормит. Назвал Звездочка. — Ой, не могу! Звездочка!.. Вот идиот! Ребят, а может, он на самом деле тролль?! От их хохота и болтовни у меня разболелась голова; казалось, каждое слово било по ней, как молотком. Неожиданно для самого себя я вскочил и заорал: — Да заткнетесь вы, наконец?! И запустил в гогочущих второкурсников первым попавшимся под руку стаканом с остатками тыквенного сока. Стакан ударился о стену и со звоном разлетелся. На пару секунд воцарилась тишина, потом опять поднялся ор: — А что такое? Людям уже и поговорить нельзя?! Я коротко и емко сообщил людям, куда они могут идти поговорить. Старшекурсники, с комфортом расположившиеся у камина, радостно заржали. Вальбурга вскочила, отшвырнув астрономический справочник: — А ну, прекратите! Лестрейндж, я сообщу декану, как ты выражаешься! — Да хоть Мерлину!.. Сзади меня потянули за рукав. Я обернулся. Оказывается, Том только что пришел. Он был в уличной мантии, на волосах серебрились капельки дождя. — Ш-ш-ш, — сказал он тихо. — Ну их. Пошли погуляем. — Ты же только что с улицы. — Ничего, с тобой могу еще побродить. Я сбегал за плащом, и мы вышли через холл с поблескивающими в свете ламп песочными часами в пустынный школьный двор. Дверь так разбухла от влаги, что с трудом поддавалась. Едва шагнув со ступенек вниз, я тут же попал ногой в огромную лужу. В ботинке противно захлюпало. — Куда пойдем? — Да все равно. Мы завернули за угол, и Том вдруг остановился. — Сейчас, подожди. Он помолчал, сморщив лоб и прикусив губу, потом сосредоточенно взмахнул палочкой, что-то прошептал — и протянул мне на ладони красивую фарфоровую чашку, расписанную цветами камелии. — Зачем? — Ну, тебе же хочется что-нибудь разбить... — Спасибо. Я покрутил чашку в руках. — Где это ты так научился? — Да читал со скуки учебник для шестого курса... Но они пока выходят не очень долговечные. Так что расколоти ее скорее, пока в руках не расползлась. Я размахнулся и со всей дури запустил чашкой в водосточный желоб. Нежно зазвенев, она раскололась пополам. Желоб отозвался оглушительным гулом, как жестяное ведро. Из отверствия внизу со скрежетом выпало несколько кусков льда. — Еще сделать? — спросил Том. Я кивнул. На третьей чашке он выдохся. Я еще попинал ледышки, и мне стало как-то легче на душе. Том медленно водил ладонью по мокрым от дождя каменным стенам, будто что-то искал. Потом, шлепая по лужам, мы вернулись в школу.
*** После уничтожения ни в чем не повинных чашек настроение у меня поднялось. Но делать уроки все равно не было никаких сил, так что я собрал валявшиеся на столе учебники, отнес их в спальню и свалил грудой на свою кровать. Потом отыскал детектив, который мне дал почитать Эйвери, и вернулся в гостиную. Это был, конечно, не шедевр детективного жанра, но вполне годился, чтобы чем-то занять мозги. В книге речь шла о некоем ученом, который изобрел антимагическое зелье. Если распылить его в воздухе, оно лишало волшебных способностей любого человека на расстоянии нескольких миль. Ясно было, что это может стать настоящим супероружием в войне против Гриндельвальда. Но накануне того самого дня, когда изобретатель собирался доложить о своей находке министру магии, его — зельевара, а не министра — убили авадой в спину. Рабочая тетрадь с рецептом зелья пропала. Первым делом подозрение пало, как водится, на племянника ученого. Племянник был, если верить автору, редкий шалопай и лоботряс. Он закончил Хогвартс всего с одним ТРИТОНом, а с тех пор бесцельно прожигал жизнь и все не мог дождаться, когда же унаследует дядины денежки. Разумеется, при этом он не мог не явиться к дяде в одиннадцать вечера и не разругаться с ним так, чтобы слышал весь дом — после чего ученого нашли мертвым. Люди вроде этого племянника всегда выбирают самый неудачный момент для визита. В довершение всего после разговора с дядей юный остолоп не придумал ничего лучше, как пойти в бар. Там он напился в стельку и, по его словам, потерял свою палочку. Ну да, конечно. Все так говорят. Кандидата в убийцы номер один, естественно, арестовали — но тут в дело вмешался знаменитый следователь Николас Пембертон. Кое-что в обстоятельствах смерти изобретателя показалось ему подозрительным... Однако кто-то сразу же принялся ставить прославленному сыщику палки в колеса. Один свидетель разбился на неисправной метле, когда летел к Пембертону, чтобы сообщить ему некие важные сведения. Другого совершенно случайно покусала мантикора, невесть как оказавшаяся в мирном сельском районе Беркшира. Я как раз дошел до момента, когда Пембертон отправляется ночью на кладбище, чтобы встретиться с неизвестным, приславшим ему анонимную сову. Вообще-то великий сыщик мог бы быть и поумнее. Даже троллю известно, чем заканчиваются такие встречи... Но в это время в гостиную вошел Руквуд и стал оглядываться, будто искал кого-то. Потом направился прямиком ко мне. — Лестрейндж, — сказал он, глядя куда-то в сторону. — Иди, тебя директор вызывает. Пароль — "пуговица". Я поднялся, не выпуская книги из рук. Почему-то мне вдруг ужасно захотелось узнать, что там будет дальше, и я еще несколько минут так и читал стоя. Одна страница, другая, третья... Руквуд меня не торопил — ушел к камину и грел руки у огня, повернувшись ко мне спиной. Наконец я понял, что дочитать как следует все равно не получится, и заглянул сразу в конец. Потом оставил детектив на стуле и вышел из гостиной. Оглянувшись на пороге, я увидел, что Том и Руквуд смотрят мне вслед.
*** По лестнице я поднимался так медленно, как только мог, но она все равно оказалась ужасно короткой. Я останавливался на каждом лестничном пролете, убеждая самого себя, что ни разу не видел вот этого гобелена или вот этой выцарапанной на перилах надписи "Пирсон — урод". Заодно думал о концовке детектива. Убийцей оказалась экономка ученого, Мэдди. Поначалу ее никто не подозревал, но потом Пембертон обнаружил, что ее полное имя было на самом деле Медора, и она была немка... С этой минуты все стало абсолютно ясно. Экономка в итоге отравилась вытяжкой из кураре, а рецепт антимагического зелья трансфигурировала в пустую бутылку из-под молока, которую должен был забрать ее сообщник, выдававший себя за молочника. Но Пембертон разоблачил их коварные планы. С этой мыслью я еще постоял перед каменной горгульей, скрывавшей вход в кабинет директора. Потом сказал: "Пуговица", и шагнул на вращающуюся ступеньку. В кабинете Диппета вдоль стен стояли высокие — от пола до потолка — шкафы, заставленные потрепанными толстыми томами в кожаных переплетах. Портреты предыдущих директоров и директрис Хогвартса жались в промежутках между полками или просто стояли на полу, подпертые стопками книг. Диппет сидел за столом, рядом в кресле устроился Слагхорн. Увидев меня, он шумно вздохнул и высморкался. — Садись, — сказал мне Диппет. — Хочешь чаю? С мятой? Я опустился на краешек стула. — Нет, спасибо, сэр. Мне было почему-то очень холодно. Руки так дрожали, что пришлось сцепить пальцы. Слагхорн опять вздохнул. Диппет вертел в руках перо. — Рэй, я должен тебе сказать одну вещь... Постарайся... ну... Вообще-то в этой осторожной преамбуле не было необходимости. Я и так все понял — еще когда они прервали разговор на полуслове, едва я вошел в кабинет. Нет, раньше. Когда стоял перед горгульей и думал об экономке Мэдди. Нет, когда еще поднимался по лестнице. Или когда никак не мог оторваться от книги, потому что откуда-то знал, что потом я ее не то что читать — видеть не смогу. Хотя в чем книга-то виновата... Да нет, на самом деле еще раньше — когда увидел, как Руквуд отводит глаза. Или когда я так мечтал что-то разнести вдребезги, а потом вдруг успокоился. Или когда мне снилось, что меня казнят. А может, еще раньше. В последние полтора года мне постоянно казалось, что время утекает у меня сквозь пальцы, как вода. Его становилось все меньше и меньше. А сейчас последняя капля просто скользнула по руке и пропала. Вот и все.
— Ausculta, viator... "Слушай, путник". Текст был напечатан на пожелтевшей бумаге четкими крупными буквами. Страницы переворачивались с легким хрустом, от книги пахло пылью и полированным деревом, словно ее только что вынули из шкафа, из-за поблескивающих в свете ламп стеклянных створок со свинцовым переплетом. Такой мирный, знакомый запах. Совершенно здесь неуместный. Будто ничего и не изменилось, будто все как раньше. — Hoc die supremus dies... "Сегодня высший день, день чрезвычайный, день последний". Мой взгляд скользил по строчкам, я громко произносил написанное вслух, не понимая. Слова пролетали мимо, не задерживаясь в памяти. Я никак не мог сосредоточиться. На улице был теплый, слякотный, грязный март, но в склепе было холодно и промозгло, пар облачком поднимался от моего рта. Серый, тусклый дневной свет смешивался с сиянием свечей и огоньков люмоса. На страницы книги ложились пляшущие тени. — Mortalis homo est, mundi viatores sumus... "Человек смертен, все мы в этом мире путники". Заглавные буквы в книге — инициалы — были отпечатаны красной краской. Такого же яркого, насыщенного цвета артериальной крови, как львы на шелковом полотнище, которым был покрыт гроб. Идущие алые львы в серебряном поле. Герб Лестрейнджей. Лестрейнджей здесь было много. Казалось, они слушали меня внимательно. Я привык к этому месту с детства, и оно никогда меня не пугало. Сводчатый потолок с расходящимися веером опорами, разноцветные снопы света сквозь витражные окна — и мраморные надгробия. Те, что ближе к нашему времени, — поскромнее. Средневековые — пышные, со скульптурами. Вот они лежат, такие спокойные, будто спящие — бородатые волшебники старых времен, их строгие жены, — лежат, прикрыв веки, мирно сложив на груди руки. В руках у кого каменная палочка, у кого длинный тяжелый меч. Им больше не о чем беспокоиться, все земные тревоги остались позади, они уже вне времени, в вечности. — Ausculta, nauta... "Слушай меня, мореплаватель". Я уже слышал это раньше, я уже видел похороны, но в голове у меня никак не укладывалось, что все происходящее имеет отношение к моему отцу. Что это ему я сейчас читаю "Слушай, мореплаватель", к нему обращены слова погребального обряда магов, написанного Аврелием Бриттом еще в шестом веке. Что это все о нем. Этого не может быть. Эта мысль так меня поразила, что я вдруг перестал слышать собственный голос. Ах, ну да, я же молчу. Сразу стало слышно, как вокруг тихо, только свечи потрескивают. Этого не может быть, это все неправда. Мистер Томлинсон, папин поверенный в делах, осторожно коснулся моего плеча и протянул руку, чтобы взять книгу, но я коротко качнул головой. Он думал, что я плачу. Ничего подобного. Я вообще ничего не чувствовал. Мне просто было странно. Больше ничего. — Via, quae tendit sub moenia aeterna Avalonis... "Путь, ведущий к вечным стенам Авалона". Авалон, остров вечной весны, западный рай волшебников. Придет день, и все мы встретимся там. Я перевернул очередную страницу — Мерлин, да кончится когда-нибудь это бесконечное чтение? — и вспомнил, как Томлинсон накануне спрашивал меня, будем ли мы проводить похороны по полному обряду. В большинстве волшебных семей давно уже всего этого не читают, да и вообще мало кто в наши дни изучает латынь. Но я сказал — будем. Он как-то аккуратно пытался мне объяснить, чего это от меня потребует, а мне было смешно. Ну, чего он осторожничает, я же и так все знаю. Читать придется мне. Это должен делать старший мужчина в роду, глава семьи, а если он никак не может присутствовать, то наследник, а если и он не может, то ближайший по старшинству... Но у нас теперь нет ни дальних, ни ближних, и нет никаких наследников. Все сошлось на мне. У отца остались только замужние сестры, их дети носят другие фамилии, а Лестрейнджей в Англии больше нет — во всяком случае, в магической Англии, среди маглов-то их пруд пруди. Так что я теперь глава рода, и тридцать поколений предков выжидательно и требовательно смотрели на меня. И львы на гербовом полотнище смотрели круглыми спокойными глазами. Я не хотел. Я не мог. Но они смотрели и ждали, и я читал и читал. Я очень смутно помнил предыдущий день, потому что думал совсем о другом, все надеялся, что как-нибудь выяснится, что произошла ошибка, недоразумение. Я и сейчас на это надеялся — глупо, это же глупо, но вдруг? А накануне мне остригли волосы — они и так были не особенно длинными, но для траура их стригут совсем коротко и нарочито неровно, будто в спешке, потому что в трауре не полагается думать о внешности. Окончательно я понял, что произошло, только когда увидел приготовленную траурную мантию — черную, без единого украшения, с глухим воротником под горло и узкими рукавами. Зеркала в доме были занавешены черным. Я украдкой поднял с одного покрывало и посмотрел на себя — темный силуэт в сумерках, будто под толщей зеленой, прохладной морской воды. Люди по-разному определяют для себя тот день, когда они стали взрослыми. С первого секса, первого боя, рождения первого ребенка. Я стал взрослым в то мгновение, когда увидел себя в зеркале в траурной мантии. Ты идешь и идешь, а потом оглядываешься назад и понимаешь, что перешел порог, и пути назад уже нет. Никогда. Остающихся всегда преследует чувство вины. За то, что не успел, недолюбил, недосказал, недослушал... Тебе всегда мерещится, что времени впереди много, а мелкие обиды кажутся такими важными. Потом вдруг хлоп — и все. Ты уже не сможешь попросить прощения. Хоть бейся головой об стену. Никогда. В молодости все ссорятся с родителями, но счастливы те, кто успел примириться. Никогда наступает раньше, чем нам кажется.
Ага, вот и последняя страница. Серебряное кольцо с гербом на моей руке сверкнуло в свете факелов, когда я листал книгу. Это папино кольцо, его пришлось уменьшать, чтобы не соскальзывало с пальца. Украшения в траур не носят, но это особый случай, это кольцо надеть больше некому. Я не хотел. Но у меня не было выбора. Я чуть повернул голову к Томлинсону. Он и сам уже увидел, что служба почти закончена, и подал знак остальным. Теперь у меня за спиной пели, и приходилось читать громче. Кто-то заплакал, очень тихо. Наверное, мама. Все пели по-английски то же, что я читал на латыни. Неужели это все правда? Дикость какая. Сейчас я закрою глаза, и наваждение пропадет. — Post transitum maris procellosi, videbis diei lumen... "Перейдя бурное море, увидишь свет дня", — пели у меня за спиной. Томлинсон взял у меня книгу и протянул мне папину палочку. Я поднял ее высоко над головой и с силой согнул. Палочка оказалась неожиданно прочной, она сопротивлялась изо всех сил, будто хотела остаться наверху, с нами, но наконец с громким треском сломалась пополам. Я бросил ее вниз, и обломки с легким стуком упали на шелковое полотнище, закрывающее гроб. — Sit tibi terra levis, sit tibi via facilis, vade in pacem. "Да будет тебе земля пухом, да будет твоя дорога легкой, ступай с миром". Путник выслушал наставления, мореплаватель отчалил от пристани. Стоявшие рядом взрослые волшебники единым движением подняли палочки. Каменная плита сдвинулась и встала на место, закрывая проем в полу. Я успел заметить, как львы на полотнище, зевая, сворачивались клубочком и закрывали глаза, готовясь к долгому-долгому сну. Я наклонился и коснулся плиты рукой. — Легкой дороги. Так всегда говорят, когда уходят волшебники. Придет день, когда мы все встретимся. Но пока что я остался здесь совсем один.
*** Отец умер от инфаркта. Мне сказали, что это было легко и быстро. Прибывший целитель смог только констатировать смерть. Есть случаи, в которых и магия бессильна. Дела у него давно шли плохо, так что неудивительно, что сердце не выдержало. С началом войны его бизнес, основанный на экспортно-импортных операциях с континентом, затормозился. А были еще и займы, взятые для пополнения оборотного капитала, которые непонятно было чем возвращать. Все его попытки поправить дела ни к чему не привели, и теперь нашей семье предстояло иметь дело с толпой кредиторов и двенадцатью тысячами галлеонов долга. Все это мне и маме рассказал Томлинсон, когда мы на следующий вечер после похорон сидели в отцовском кабинете. Здесь все было так привычно и знакомо, что казалось совершенно невероятным, что отца уже нет. Будто он только на минуту вышел. Стол был завален грудами бумаг и расходных книг, секретер открыт, и оттуда то и дело норовили вывалиться стопки писем и перья, которые мама машинально собирала и складывала обратно. Впрочем, тогда я еще не понимал случившееся полностью. Томлинсон вел себя деловито и спокойно. Пока не все так страшно, говорил он, есть остатки средств на счетах, есть сколько-то товара, который можно продать. Я привык верить взрослым и со вздохом облегчения принял мысль, что мы выкрутимся. Мама очень старалась держаться. Я пытался утешить ее, как мог, но мне было очень тяжело, так что в глубине души я обрадовался, когда через несколько дней приехала тетя Мирабел. Она тоже была вдова, и с ней мама могла выплакаться. Миссис Принс притихла и старалась не попадаться на глаза. А я вернулся в Хогвартс.
Люди, которые не теряли близких, обычно стесняются тех, у кого кто-то только что умер. Не знают, как и о чем с ними говорить, боятся ненароком задеть, случайно коснуться больного места. И потому выбирают обычно путь наименьшего сопротивления — начинают избегать. Вот и я оказался в такой пустоте. Словно был спрятан в кокон, отделен слоем паутины от остальных людей. Как будто они могли слышать, что я говорю, но не понимали. Видели — и не видели одновременно. А отойдя на шаг, выбрасывали из памяти. Из нашей компании Эйвери боялся меня именно так и старался не оставаться со мной наедине. Блэк, сказав несколько сочувственных фраз, больше не возвращался к этой теме. Розье держался мужественно — он не мог меня бросить, но при этом ему явно было тяжело, и он опасался сболтнуть лишнего. Особенно старался, не приведи Мерлин, не упоминать при мне своих родителей. Зато в те весенние месяцы я стал дружить с четверокурсницей Милли Кларк — она была сирота и хорошо понимала, что это значит. Еще мы много общались с Маркусом — он, пускай и неуклюже, но искренне старался мне помочь. А однажды ко мне смущенно подошел Эрвин Либгут с Рэйвенкло. Родители Эрвина были евреи, и он не знал, что случилось с ними после того, как его тайком вывезли из Польши. Должно быть, сгинули в гриндельвальдских спецпоселениях... До этого мы с Эрвином были знакомы лишь шапочно, а тут вдруг ушли вдвоем с трансфигурации и несколько часов проговорили за теплицами. Теперь, когда я был полусиротой, он перестал меня стесняться. Я стал одним из тех, с кем можно было говорить о таких вещах. Теперь меня не удивляло, как можно говорить об этом легко и отстраненно, без сентиментальности и слез. Самое удивительное — тому, что о таких вещах можно говорить, меня научил Риддл. Те, кто потерял близких, знали, как прорвать "кокон", — Том, казалось, просто его не замечал. В первый же вечер, когда я попытался уйти спать пораньше, он чуть ли не силой отодвинул полог на моей кровати, уселся рядом и сказал: — Рассказывай. — Что? — Об отце. Каким он был. Что хочешь. Поначалу я не хотел, но потом меня прорвало. Я говорил, говорил и не мог остановиться. Наверное, у меня был не слишком хороший отец. В чем-то слишком жесткий, в чем-то равнодушный. Мы никогда не были особенно близки. Но я любил его, у меня была счастливая семья, и сейчас я чувствовал себя так, будто кто-то отрезал половину моего "я", оторвал по живому. Поначалу вспоминать отца было мучительно, но потом я вдруг заметил, что от этого становится легче. Истории и сказки, которые он мне рассказывал, его любимые словечки и привычки. То, как мы с ним ходили на охоту или просто бродили по лесу. Запах его сигарет, его мелкий неразборчивый почерк — вскоре после этого я обнаружил, что мой почерк изменился и стал похож на отцовский... Я нес все, что приходило в голову, пересказывал Тому случаи из своего детства, разные забавные истории. Колин поначалу смотрел на нас перепуганными глазами — ему казалось, что Том поступает жестоко, заставляя меня вспоминать. А мне, как ни странно, так было проще, словно я отделял себя от своего горя, превращал его просто в рассказ. Наверное, таким способом пользуются писатели — отделяют от себя свою жизнь, переводя ее в текст. Я не знаю, откуда Том научился этому. Может быть, из книг — он всегда любил читать что-нибудь о людях, их психологии и отношениях. А может быть, интуитивно сам догадался. Но тогда он мне очень помог — тем, что заставил говорить и слушал, молча и внимательно, не сводя с меня глаз, пока, наконец, рассказывая что-то смешное, я против воли не начал улыбаться. Только тогда он тоже улыбнулся и со вздохом облегчения сел поудобнее, а я вдруг понял, что у него, должно быть, страшно затекли ноги – он почти час просидел рядом со мной, не шевелясь и почти не дыша, чтобы не сбить меня с нужного настроения. Каким-то образом этот разговор освободил меня, будто перестало действовать проклятие. Но еще очень долго я мог общаться только со "своими". Теми, кто не ждал от меня ежеминутных проявлений горя и не считал меня бесчувственным из-за того, что, едва похоронив отца, я был способен смеяться и жадно поглощать жареную картошку. Теми, кто понимал.
*** Я не помню, как умудрился закончить тот семестр. Меня охватила странная апатия. На уроки я еще как-то ходил, но домашними заданиями откровенно пренебрегал. Впрочем, меня жалели, вытягивали и даже на экзаменах ставили "выше ожидаемого" там, где ответ годился разве что на "удовлетворительно". А я даже не испытывал благодарности. Мне было все равно. На платформе вокзала Кингс-Кросс Розье заставил меня пообещать, что я ему сразу же напишу. Том сказал, что напишет сам на магловскую почту в Хейбридже, до востребования. Потом меня забрала мама — она была в черной мантии и траурной шляпке с длинной вуалью, — и мы отправились домой через общественный камин в дальнем конце платформы.
Дом поверг меня в оцепенение. Он был почти пуст. До этого я никогда не осознавал, какие у нас огромные комнаты. Сейчас в них почти не осталось мебели, и они стояли чистые, пустые и гулкие. Чтобы расплатиться с долгами, мама продала все, что можно, от рояля до всех своих украшений. От библиотеки остались только шкафы да груда старых журнальных подшивок и потрепанных книг, из тех, что никому не интересны. Я мельком вспомнил, как когда-то подарил Тому "Историю Хогвартса" XVI века... Было и забавно, и грустно думать, что из всех наших книг уцелело — по крайней мере, досталось кому-то близкому, — только то, что было отдано. Все, что мы хотели сохранить для себя, перешло чужим людям. Эльфов тоже не было — их продали вместе с остальным имуществом. Зато собаки встретили меня радостным лаем. В доме мы были с мамой одни — тетя Мирабел уехала, а Принсы, осознав, что здесь уже не извлечешь никакой пользы, еще в мае тихо перебрались к каким-то дальним родственникам в Норфолк.
В первые два дня после приезда я почти все время спал. На третий вечер мы с мамой устроились в папином кабинете — тоже почти пустом, — и принялись разбирать бумаги. Как оказалось, мама завела для записи наших долгов отдельную тетрадь. Большая часть уже была зачеркнута, но некоторые оставались — возле цифр стояли жирные восклицательные знаки, написанные красными чернилами. Положение, как выяснилось, было аховое. У меня голова шла кругом от того, что мы были должны, что остались должны, с кем расплатились, у кого и на каких условиях перезаняли. Я клял себя на чем свет стоит, что уехал в школу, не разобравшись со всем этим. В результате все осталось на маму, а она никогда в жизни не понимала в деньгах, потому что привыкла, что все решает отец. Она и сама этого не отрицала. — Я понимаю, что, наверное, наделала глупостей, — мама рассеянно гладила меня по голове, как в детстве. — Знаешь, есть такая поговорка: "Как за каменной стеной"? Я привыкла, что именно так было с твоим отцом. Я могла ни о чем не думать, не беспокоиться, я знала, что он оплатит любой счет. А теперь вот... Я так растерялась... Рэй, ты на меня очень сердишься? — Ну что вы, мама. Конечно, нет. За что? Действительно, какое я имел право сердиться? Я должен был сам заниматься финансовыми делами, а не сваливать все на женщину. Сам и виноват. Как выяснилось, мама умудрилась рассориться с Томлинсоном, потому что он слегка нагрел себе руки на наших счетах, когда расплачивался с кредиторами. Разумеется, это было непорядочно с его стороны. Естественно. Но безупречных людей не бывает. Кроме того, что бы ни говорила мама — дескать, Томлинсон низкий лжец, — но у него и вправду могло быть неформальное соглашение с моим отцом насчет использования части денег со счета как вознаграждения за услуги. Да и как ни крути, а Томлинсон, по крайней мере, сумел добиться через суд списания части долгов на основании форс-мажора. А вот то, что мама натворила, оставшись без него, не поддавалось уже никакой логике. Положим, долг перед "Гринготтс" удалось реструктуризировать — под залог дома, с отсрочкой на пять лет. Это еще ладно, это куда ни шло... Самое интересное ждало меня впереди. — Я не знаю, как ты к этому отнесешься... Да где же оно?.. Сейчас, — мама близоруко щурилась, перекладывая бумаги. — Ах да, вот. Может быть, не надо было, но я и так заняла у всех, у кого можно было занять, в "Гринготтсе" даже и слышать не хотели о дополнительном кредите, а Смизерс уже подавал иск... В общем, я взяла не в банке, а у одного такого человека, который дает в долг, тысячу галлеонов под шесть процентов... Теперь у нас остается только долг перед "Гринготтс" и вот эта тысяча, и все. Я уже про себя прикидывал, что, кажется, не все так страшно... Потом вчитался в текст договора и почувствовал, как пол уходит у меня из-под ног. — Шесть процентов — в месяц?! — Ну... да, — мама смотрела на меня жалобно и растерянно. — Но я совсем не знала, что делать... — Чем же мы будем их выплачивать? И опять-таки под залог дома... С переходом права собственности в случае невыплаты процентов в течение шести месяцев и одного дня... Мама, вы уже платили что-нибудь по этой закладной?! — Пока нечем, но... Я в ужасе уставился на дату. Восьмое июня. А сегодня третье июля. Почти месяц прошел, и у нас уже долг в 60 галлеонов одними только процентами. А к Рождеству мы лишимся дома. Совсем. Точка. — Но Филипп — ты его знаешь, мой троюродный брат, сын тети Сильвии — обещал, что поможет деньгами. Он такой молодец, не оставил меня в беде. Если бы он не открыл мне глаза, бессовестный Томлинсон ободрал бы нас, как липку. Собственно говоря, Филипп и свел меня с этим банкиром... — Мама, помилуйте, какой банкир?! Подпольных банкиров не бывает! Тем более таких, которые дают деньги под ростовщический процент! Шесть процентов в месяц. Семьдесят два годовых. Великий Мерлин. — И что, помог этот ваш Филипп?! — Пока нет, сынок, но он обязательно... Рэй, только не кричи на меня. Все так плохо, да? Я страшным усилием воли взял себя в руки. Я не имею никакого права кричать, тем более на маму. Она сделала все, что могла, пока я маялся дурью в Хогвартсе. Некого винить, кроме себя. — Да нет, ничего страшного. Справимся. Все будет нормально. Мама, тихо всхлипнув, обняла меня и прижала к себе. Я уткнулся лицом в воротник ее черной мантии, пахнувший нежными, знакомыми с детства духами. Ночная орхидея. — Вы только не волнуйтесь. Я разберусь, все наладится. Хотел бы я в это верить...
*** На следующий день я понесся к Томлинсону. Он теперь работал в магическом Сити, в какой-то юридической конторе, и вовсе не жаждал меня видеть. Я долго извинялся за маму — как я понял, расстались они весьма бурно. Наконец слегка оттаявший Томлинсон согласился меня выслушать, рассмотрел договор и присвистнул: — Плохо дело. — Скажите, есть возможность как-то его оспорить? Он медленно покачал головой. — Боюсь, что нет. Составлено по всем правилам, скреплено магическим соглашением... В случае невыплаты процентов через полгода вы просто не сможете войти в собственный дом. Я кое-что знаю об этом Баркере. Он тертый калач, так что здесь предусмотрено все, что можно предусмотреть. Кроме того, как я наслышан, на крайний случай у него есть свои способы выбивать долги... Меня охватило полное отчаяние. Из-за долга в какую-то тысячу галлеонов мы можем потерять дом и землю, которые стоят как минимум в десять раз дороже. — А можно ли как-то занять еще в "Гринготтс"? По крайней мере, двадцать годовых — не семьдесят... — Как раз в "Гринготтс" не стоит и соваться. Насколько я понял, дом уже и так в закладе у гоблинов. Узнав о том, что он одновременно был отдан в залог еще раз, они тут же подадут судебный иск, и тогда точно все пропало. Я не помню, как вышел от Томлинсона. Поцарапанные перила и обшарпанные стены офисного здания плыли у меня перед глазами. Таблички с надписями фальшивым золотом "Такой-то, сякой-то и партнеры" издевательски ухмылялись мне вслед. По пути домой я купил газету, где печатались объявления о работе, но не нашел там ничего утешительного. Колонка "Требуются" состояла всего из пяти-шести вакансий, зато раздел "Ищу работу" занимал две страницы. Тем не менее я честно обошел все места, где были нужны сотрудники, и везде получил от ворот поворот. Даже чтобы устроиться младшим помощником аптекаря или продавцом метел, требовался по крайней мере аттестат о сдаче СОВ, до которого мне оставался целый год. Я отправил множество писем знакомым и родственникам, но помочь никто не мог. Отец Колина Розье предложил устроить меня по знакомству секретарем в какую-то фирму, но там обещали платить всего три галлеона в неделю, а этого не хватило бы даже на выплату процентов. И ведь нужно было еще на что-то жить... На большее, впрочем, рассчитывать и не приходилось — в то время оклады везде были маленькие, и даже управляющий такого большого магазина, как "Флориш и Блоттс", получал всего около восьмидесяти галлеонов в месяц. А мне о подобной должности не приходилось и мечтать. Даже если бы я бросил Хогвартс, это ничего бы не дало. У меня оставалась "заначка" — скопленная из карманных денег сотня галлеонов, — но ее следовало беречь, как зеницу ока, и растягивать как можно дольше. Перезанять денег тоже не удалось — все, кто мог, и так нам уже помогли. Тот самый кузен Филипп, который втравил нас в аферу с ростовщиком, теперь отделывался обещаниями — дескать, сейчас никак невозможно, но вот в следующем месяце... Пару раз он приходил к нам, сокрушенно качал головой, выражал искреннее раскаяние, что из-за его совета все так получилось, и клялся, что непременно найдет выход. Тогда я еще верил, что он действовал из лучших побуждений и просто был слишком неопытен в финансах, как и моя мама. Лишь намного позже я понял, что мамин кузен поступал вполне сознательно и сдал нас на милость Баркера из расчета на долю в прибылях. Уж очень заманчиво было наложить лапу на такое поместье, пользуясь тем, что его владельцами остались вдова и четырнадцатилетний мальчишка. Впрочем, все это уже не имеет никакого значения. Тем более, что и двадцати лет не прошло, как я расплатился с Филиппом так, как он того заслуживал. Точнее, с его семьей — сам он к тому времени умер, так что, к сожалению, не успел достойно оценить моей благодарности... Однако это в любом случае неважно.
*** А тогда я был в каком-то странном настроении, которое даже отчаянием нельзя было назвать. Это больше напоминало лихорадку. В голове у меня как будто постоянно щелкал арифмометр. Я засыпал и просыпался с мыслями о деньгах, перед глазами все время стояли колонки цифр, и от этих бесконечных черных закорючек на пергаменте меня тошнило. Иногда меня охватывало какое-то нервное веселье — а, пропади все пропадом, осталось ждать каких-то полгода, а там... По крайней мере, все закончится. Не умрем ведь. Прибьемся к каким ни на есть родственникам, как-то да проживем. Но надолго этого не хватало. Через четверть часа я опять четко представлял себе, как мы потеряем Дом — место, где я вырос, место, без которого не представлял себе своего будущего, место, где сотни лет жили мои предки... С улицы тянуло запахом яблок и леса, знакомые до мелочей доски паркета поскрипывали под ногами. А нам предстояло лишиться этого навсегда, уйти к чужим людям, стать приживальщиками при тех, кто согласится нас облагодетельствовать. Я вспоминал, как у нас жили Принсы — Мерлин, неужели и нам с мамой так придется? Ходить вдоль стены, улыбаться, хочешь не хочешь, униженно благодарить за подачки... От этого становилось так тоскливо, что хоть волком вой или бейся головой о каменную стену. Так ведь не поможет... Слегка отвлекали только хозяйственные заботы — эльфов теперь не было, и все приходилось делать самому. Тут-то и пригодились полученные в Хогвартсе навыки. Очень скоро я стал заправским фермером — научился определять степень зрелости фасоли, понял, что вилки капусты срезают осенью, а клубника в саду вызревает в июне, зато в оранжерее круглый год. Когда я наконец сумел заколдовать вишню так, чтобы ягоды аккуратно ссыпались сами собой в плетеную корзину, а не разлетались во все стороны, как дробь из магловского ружья, это очень прибавило мне уверенности в своих силах. Еще я ходил каждое утро в лес — проверять силки и ставить новые. Однажды даже сумел снять утку на вечернем перелете, так называемой «тяге». Так что смерть от голода нам с мамой не грозила. Но я не мог забыть, что все это временно. Короткая передышка перед окончательным и полным крахом. Сил хватало только на то, чтобы успокаивать маму, убеждать ее, что я уже почти договорился о работе и уже почти нашел, где занять денег. Еще я написал короткое письмо Колину — "Все нормально. Приеду в Хогвартс — расскажу", — а также сходил в деревню на магловскую почту и вполне успешно получил там письмо до востребования, написанное Томом. Сумел даже купить марки и конверт, не выставив себя полным идиотом (ну, почти), и написал ему такой же лаконичный ответ. Мне не хотелось ни с кем делиться своими проблемами. Помочь ничем не помогут, а описывать это все — только лишний раз мучиться. Больше всего мне тогда хотелось умереть, чтобы ни о чем не думать.
*** В один из вечеров в конце июля — кажется, это было воскресенье, — я решил приняться за уборку. Оттягивать дольше было невозможно. И так дом уже превратился непонятно во что. Я вооружился найденным в шкафу справочником по домоводству для молодых хозяек, не уступавшим толщиной и размерами "Настольной книге практикующего зельевара", и приступил к делу. Первую часть справочника я пролистал, не останавливаясь. Главы о том, как обучить неопытного эльфа чистить бронзу и ухаживать за антикварной мебелью, меня не интересовали — за неимением эльфов, бронзы и антиквариата. Занимавший двадцать страниц раздел "Мытье окон" я пропустил как слишком сложный и остановился на мытье полов и удалении пыли. Три раза перечитал все, что там было написано, а потом вступил в неравную схватку с предметами обихода. Видимо, чувствуя мою неуверенность, они поначалу отказывались слушаться. Ведро так и норовило вылиться на пол в коридоре, щетка только размазывала грязь, а метелочка, вместо того, чтобы сметать пыль со шкафов и подоконников, носилась по воздуху, как взбесившаяся белка. От отчаяния я уже собрался было вымыть все вручную, как когда-то в Хогвартсе, но потом дело пошло на лад. И все было бы просто замечательно, не приди мне в голову безумная мысль заодно снять паутину с лепнины на потолке. В результате через минуту чисто вымытый каменный пол в холле был засыпан побелкой, и все пришлось начинать заново. Через два часа я устал так, словно таскал ведра с водой на себе. Мне удалось кое-как прибрать в трех комнатах. Я счел излишней роскошью натирать паркет в гостиной, махнул на все рукой, отчистил мантию и отправился выпить чаю. Мама ко мне не присоединилась — днем она опять плакала, потом выпила успокоительное зелье и уже легла спать. Я сидел на веранде в полном одиночестве, покачивался в плетеном кресле и бездумно смотрел на верхушки деревьев. Уже смеркалось, лес казался сплошной темной массой; где-то перекрикивались ночные птицы. Поначалу у меня на душе было легко, как всегда после физической работы, и даже усталость и боль в мышцах казались приятными. Потом это возбуждение схлынуло. Огонек в лампе дрожал и готов был погаснуть, толстые ночные бабочки с противным гудением бились об абажур, оставляя на нем смазанные серые следы пыльцы с крыльев. Я думал о том, что занимаюсь, в конечном счете, бессмысленным делом — дом все равно скоро станет чужим, так не все ли равно, в каком состоянии он будет? И ведь нужно-то всего-ничего — каких-то жалких шестьдесят галлеонов в месяц. Сейчас эта сумма казалась мне огромным, непосильным грузом, а ведь когда-то отец мог совершенно спокойно в один вечер проиграть столько же и даже больше за покерным столом... Я поставил чашку. За покерным столом. Мысль совершенно безумная, но в то же время... Меня научили играть в покер очень рано, лет в десять. Я не был особенно хорошим игроком и никогда не играл в настоящих клубах — только со взрослыми на домашних вечеринках, — но, по словам отца, неплохо справлялся. К тому же мне часто везло. У меня еще припрятаны сто галлеонов. Немного, но для того, чтобы сесть за стол, вполне достаточно... В памяти замелькали обрывки разговоров и прочитанные когда-то статьи в газетах о том, как люди умудрялись за ночь составить себе целое состояние. Я, конечно, и тогда не был настолько наивен, чтобы считать это правилом. Я отлично понимал, что проигрышей в игре, как и в жизни, бывает куда больше, чем выигрышей. Но при этом меня охватило бесшабашное, отчаянное желание рискнуть. Такое часто случается с бедными людьми. Вместо того, чтобы с умом расходовать последние деньги на пропитание, они вдруг с того ни с сего спускают их на какую-нибудь чушь. Например, ненужную дорогую метлу, золотое кольцо, которое потом отнесут в ломбард, расшитую серебром мантию для походов в театр, куда ни разу в жизни не выберутся. Несмотря на распространенное мнение, бедные обычно плохо умеют экономить. Экономят богатые. Именно потому, что они могут позволить себе все, что угодно, они и не тратятся на пустяки. А бедные на самом деле покупают вовсе не те побрякушки, за которые расплачиваются последним вытряхнутым из кошелька сиклем. Они покупают себе немного радости... Вот и я, в глубине души понимая, что совершаю страшную глупость, тем не менее поспешно затушил лампу и бегом поднялся в свою спальню. Торопливо переоделся в более-менее приличную мантию, пригладил волосы, вытащил из тайника мешочек с деньгами. Посмотрел на себя в зеркало — бледный, взволнованный подросток с лихорадочным блеском в глазах. Проходя мимо маминой спальни, я прислушался. Внутри было тихо, света под дверью не видно. Наверное, спит. Ну и хорошо. Я, наверное, совсем скоро вернусь — долго ли проиграться, умеючи, — так что она и не заметит, что я уходил... Я тихо прошел по темной гостиной, постоял еще немного в проеме камина, потом сделал глубокий вдох и бросил себе под ноги горсть летучего пороха. — Косой переулок! Так я сделал свой первый шаг на ту сторону.
Пост N: 230
Зарегистрирован: 23.05.05
Откуда: Москва
Отправлено: 12.12.06 09:38. Заголовок: Re:
rakugan пишет:
цитата:
Там были две третьекурсницы, кузины Блэк — обе темноволосые и темноглазые, но одна строгая, с удлиненным лицом и выступающими скулами, а вторая пухленькая и забавная. Вальбурга и Лукреция, сокращенно Вэл и Лу. Их брат Альфард — глазастый, брови вразлет — вел себя в целом дружелюбно, но слегка отстраненно.
Прошу прощения за глупый вопрос: эти 3 имеют отношение к Сириусу и Беллатрикс?
УпивающаясяСнейпом Ну, почему же? Взяла. Просто фамилия отца Сириуса тоже была Блэк :))) Вот здесь можно посмотреть нарисованное Роулинг генеалогическое древо Блэков, откуда видно, что отец и мать Сириуса - оба Блэки, только из разных ветвей (собственно, они троюродные брат и сестра). http://www.hp-lexicon.org/wizards/blackfamilytree.html
О существовании той стороны я раньше не знал. Впрочем, вряд ли я был таким уж исключением из правил. Обычно люди ее не замечают. Та сторона постоянно присутствует где-то рядом, но мы проходим мимо, не видя даже самых, казалось бы, очевидных ее проявлений. Тех, что прямо-таки бросаются в глаза любому, кто с ней знаком. Вход с Косого переулка в малозаметный двор-колодец; избегающие прямого взгляда серые люди в заношенной одежде и стоптанных ботинках; деньги, переходящие из рук в руки под прикрытием мантий; квартирки проституток – там вечно разложены постели и вечно несвежее белье... Для большинства всего этого не существует. Большинство живет в мире, где нет воров, шулеров, убийц и ростовщиков, нет лязга железного замка за спиной, наручников и выкрашенных зеленой краской коридоров; в мире, где Ливерпуль — просто портовый город, а не место отправления (с самого дальнего, скрытого от магловских глаз грязного пирса) парохода на Азкабан. Где министерский патруль — это просто патруль. Однако та сторона постоянно рядом. Словно тонкая черта, которую рискуешь переступить при первом же неверном шаге. Та сторона вползает в жизнь сивушным пойлом с черного рынка и чадящими огарками дешевых свечей, окнами без занавесок, тусклым (из экономии) светом газовых ламп, нестиранными простынями, блевотиной после поддельного алкоголя, горой окурков в пепельнице, немытой посудой, мусором по углам... Тоской, апатией, усталостью, когда тебе становится совершенно безразлично, что будет с тобой и твоей жизнью. Тем летом я научился смертельно бояться любого проявления той стороны. И вдруг начал понимать Тома — с его болезненной аккуратностью, вынуждавшей постоянно мыть руки, сходить с ума из-за крохотного, незаметного пятнышка на школьной мантии и застилать кровать по утрам так, что одеяло и подушка выстраивались, словно по линейке. Раньше я думал, что это из-за приютского воспитания. В неполные пятнадцать лет до меня дошло, что Том точно так же постоянно ощущает ее. Ту сторону рядом с собой.
*** Правда, в тот теплый июльский вечер я еще не подозревал ни о чем подобном. Просто вывалился из общественного камина в Косом переулке, долго отряхивал мантию от сажи, а потом отправился на поиски казино. Я точно помнил, что оно должно быть где-то здесь. На улице было уже совсем темно — убывающая луна почти не давала света, а фонари не горели из-за затемнения, — и практически безлюдно. Витрины магазинов спрятались за глухими черными шторами, а редкие прохожие торопились домой. Тем не менее расположенный совсем рядом с Гринготтсом игорный дом был открыт. Вычурная и претенциозная вывеска "Дворец Морганы" зазывно поблескивала огоньками из-под защитного колпака. Я подошел ближе, стараясь унять дрожь и чувствуя, как кровь гулко бухает в ушах. Почти у самого входа спохватился, что не снял с пальца кольцо с гербом — не хватало еще, чтобы по нему меня кто-нибудь узнал! Торопливо содрал его и сунул в карман. На верхней ступеньке ведущей во "Дворец" лестницы стоял, позевывая, плотный краснолицый волшебник в алой мантии с позументом и высокой шляпе. Увидев меня, он слегка поклонился. — Добро пожаловать, сэр! Приятного вечера! Я напустил на себя как можно более беззаботный вид, словно я здешний завсегдатай, и потянулся к дверной ручке. Но швейцар присмотрелся ко мне в слабом свете вывески и вдруг упреждающе выставил вперед руку. — Одну минуту, молодой человек... — Да? — небрежно отозвался я. — Простите за вопрос, но я обязан... Вы совершеннолетний? — Конечно, — ответил я уверенно и слегка возмущенно. — Тогда покажите, пожалуйста, лицензию на аппарирование. Простая формальность, не более. Я на секунду застыл, как вкопанный. Такого я не ожидал. Потом принялся старательно рыться в карманах и наконец улыбнулся швейцару обезоруживающей (как мне казалось) улыбкой. — Э-э... я, кажется, не захватил с собой. Страж "Дворца" широко зевнул и, скрестив руки, преградил мне путь. — Тогда сожалею, но впустить не смогу. — Почему? — я попытался изобразить искреннее удивление. — Закон запрещает несовершеннолетним волшебникам играть в азартные игры. — Я со... — Ну да, еще бы, — швейцар слегка ухмыльнулся и, отбросив хорошие манеры, в которых теперь не было нужды, заговорил с грубоватой прямотой. — Я тебе, мальчик, конечно, верю. Вот только принеси лицензию — и пройдешь спокойно, куда твоя душенька пожелает. А до тех пор... Дверь за его спиной открылась, привратник торопливо обернулся. — Уже уходите, сэр?! Надеюсь, игра была удачной, сэр? Воспользуетесь камином или будете аппарировать? Заказать вам портключ, гостиницу? Будет готово через две минуты! Покидавший казино волшебник в добротной серой мантии только лениво отмахнулся, сунул что-то швейцару в руку, спустился по ступенькам и, отойдя на пару шагов, остановился, чтобы закурить. Повеселевший швейцар спрятал в карман мантии чаевые и обернулся ко мне. — В общем, как будет документ, так и... Только, парниша, даже не пытайся притащить переколдованную лицензию старшего брата. Не воображай, что ты тут самый умный, — проверка живо все покажет! И оборотное не вздумай пить — у нас в заведении зелья, еду-питье, амулеты разные и такое прочее проносить с собой не разрешается. Это чтоб не мошенничали всякие, ты же понимаешь. Так что час пройдет, а оборотки не будет — вот все и увидят, кто ты на самом деле. А там начнется — письмо родителям, да в Хогвартс... Оно тебе надо? Оборотного у меня все равно не было... Но неужели не найдется совсем никакой лазейки?! — Да я вовсе не для того! Я даже играть не умею! Просто у меня там назначена встреча с друзьями, они начнут волноваться. Мне нужно пройти всего на минуту, а потом сразу... Швейцар вытащил из кармана носовой платок и громко высморкался. — Будешь, значит, друзей на улице дожидаться. А вообще, ежели хочешь хороший совет, так шел бы ты домой поскорее. Вот это вот, — он указал большим пальцем на вход в казино, — до добра не доводит, поверь мне. Особенно в твои годы. Для пущей убедительности он прислонился спиной к двери и сурово посмотрел на меня. Ничего не оставалось, как последовать мудрому совету. Я повернулся и стал медленно спускаться по ступенькам. Обидно было — чуть ли не до слез. Конечно, может, оно и к лучшему — последняя сотня целее будет, — но я уже так настроился... Недавно вышедший из заветной двери посетитель, стоявший недалеко с сигарой в зубах, понимающе переглянулся со швейцаром и фыркнул. Когда я проходил мимо, он лениво окликнул меня: — Что, малыш, наделал долгов и хочешь отыграться? А не боишься, что папаша узнает, где ты околачиваешься, и задницу надерет? Я подумал, что папа, конечно, не был бы рад меня здесь видеть. Но, во-первых, его уже нет. Во-вторых, это по его милости мы оказались в таком тупике. С неожиданной горечью я ответил: — Нет у меня отца. — А долги есть? — спросил незнакомец и прищурился. — Есть... Огонек на кончике сигары вспыхнул ярче, и я смог рассмотреть лицо собеседника. Назвать его красавцем было бы трудно. У незнакомца была массивная, бычья шея и странно смотревшийся на крупном лице тонкий нос, который можно было бы назвать идеально "римским", если бы не слегка вдавленная переносица. Скривив широкий толстогубый рот, незнакомец внимательно и цепко рассматривал меня. — Знаешь, — доверительно сказал он, выпустив изо рта колечко дыма, — если ты решил подзаработать, играя в рулетку, то должен тебя разочаровать — на моей памяти это еще никому не удавалось. Разве что новых долгов наделаешь. — Не в рулетку, — огрызнулся я. — А что тогда? — Покер. Разговор уже начал меня напрягать, и я шагнул в сторону: — Простите, мне пора идти. Доброй ночи. Но собеседник не обратил на мои слова ни малейшего внимания. — А ты что же, хорошо играешь в покер? Я пожал плечами: — Более-менее. — Ну, раз тебе нужны деньги, — он вынул сигару изо рта и отбросил в темноту, — то, думаю, я могу тебе помочь. Пойдем-ка, здесь недалеко. И, не дожидаясь ответа, направился в сторону Косого переулка. Я не тронулся с места. Как я ни был тогда неопытен, но все же кое-что о жизни знал и не собирался с ходу соглашаться на предложения добрых дяденек заработать кучу галлеонов за просто так... Незнакомец будто прочел мои мысли, потому что обернулся и хмыкнул. — Да не дрейфь ты! Я маленьких мальчиков не ем... Во всяком случае, по воскресеньям. Если вправду хочешь играть, то пошли. Не хочешь — не надо. Я на веревке не тяну. Я в растерянности обернулся на швейцара, но тот как раз кланялся, провожая очередного посетителя, и уже не обращал на меня никакого внимания. Голос разума во мне попытался было воспротивиться, но внутренний демон авантюризма мгновенно набросился на него, повалил и сел верхом — после чего принялся внушать, что я в любом случае ничего не теряю, к тому же у меня есть палочка, так что ничего мне не грозит... Поэтому я решился и, поправив мантию, двинулся навстречу своей судьбе.
*** Я ожидал, что искомое находится в Косом переулке, но мой новоявленный Вергилий решительно миновал все хоть сколько-то знакомые мне места и свернул налево в узкий проход между домами. Различимая даже в темноте белоснежная громада Гринготтса осталась позади, а мы двинулись куда-то по извилистой, тесной улочке, ступеньками уходившей вниз. Здесь было темно, хоть глаз выколи, но мой спутник уверенно шагал вперед. Я зажег люмос, чтобы не переломать ноги, — брусчатка была вся в выбоинах. Заодно я стал, наконец, задумываться, куда меня несет. Похоже, это Ночной переулок — место, куда приличные люди и днем-то стараются не заходить... А вокруг, словно чтобы оправдать название улицы, бурлила жизнь. Из подворотен доносились не внушающие доверия звуки — словно там кого-то потрошили под покровом тьмы. В витринах лавок горели огарки свечей, и в их неверном, колеблющемся свете виднелись сморщенные человеческие головы, клетки с пауками, зловещего вида ножи и непонятные железные предметы, напоминавшие орудия пытки. Какой-то оборванец, подпиравший стену дома, повернул голову в нашу сторону, но тут же сплюнул на брусчатку и потерял к нам интерес. Потом мы миновали старую ведьму, устроившую магазинчик прямо на пороге собственного дома. Она выставила перед ступеньками столик из деревянных ящиков, на котором были аккуратно расставлены миска с опарышами, наполненные жабьей икрой маленькие баночки из-под варенья, много обмылков в картонной коробке и что-то, подозрительно напоминающее кишки, на куске старой газеты. Ведьма меланхолично курила трубку, а на коленях у нее спал, свернувшись клубком, толстый черный кот. При виде нас ведьма оживилась, приподнялась и хрипло спросила: — Молодые люди, вам скальпы не нужны? Недорого! — Спасибо, свои есть, — буркнул мой провожатый, а затем обернулся ко мне через плечо: — Кстати, тебя как зовут? — Рэй, — ответил я, поколебавшись. — А меня Фредди. Увидев, что я притормозил и оглядываюсь по сторонам, он нетерпеливо добавил: — Я же сказал — не трусь! Пока ты со мной, никто тебя здесь и пальцем не тронет. Самоубийц нет... Ободрив меня таким сомнительным образом, Фредди двинулся дальше. Я подумал, что на фоне обшарпанных стен и людей в обносках он выглядит белой вороной — уверенный, с легкой походкой, в хорошего покроя мантии из дорогой ткани. Но все же было в нем что-то, что роднило его с этим местом. Какой-то неуловимый флер, специфическая смесь рисковости, жестокости и расчетливости... Шагов через пятнадцать он остановился: — Все, пришли. Сюда. На тяжелой дубовой двери, которую открыл Фредди, не было никакой надписи, но раскачивавшаяся над ней вывеска в форме пивной кружки не оставляла сомнений в том, что это за место. Из окон дома напротив доносились музыка и взрывы смеха. В проеме приоткрытой двери стояла молодая, очень ярко накрашенная ведьма в короткой мантии и туфлях на высоком каблуке. Она проводила нас равнодушным взглядом и зевнула. Внутри паба было малолюдно; бармен дремал, пара синюшного вида посетителей коротала время у стойки, освещенной единственной свечой. При виде Фредди бармен открыл глаза, но мой спутник только коротко кивнул ему и прошел вглубь помещения, поманив меня за собой. — Здесь под ноги внимательно смотри, лестница крутая. Высокие скрипучие ступеньки вели вниз, в темноту. "Дурень! Куда ты лезешь химере в пасть?!" — возопил голос разума. Но мне было стыдно показать, что я боюсь, да и поворачивать назад, зайдя так далеко, было бы глупо, так что я зажег свет на конце палочки и стал спускаться вслед за Фредди. Сейчас, когда я об этом вспоминаю, у меня волосы встают дыбом при мысли, как я мог бы тогда вляпаться — если бы это был не Фредди, если бы вообще все было иначе. Поразительно, на какие смертельно опасные авантюры люди идут из-за собственной доверчивости или страха, что над ними будут смеяться. Впрочем, судьба, как говорится, бережет наивных... На стене обнаружившегося внизу коридорчика висела большая картина. Краски так потемнели, что разобрать что-то было трудно, но мне показалось, что на полотне изображена девушка с лютней. Фредди наклонился к холсту и что-то прошептал. Кусок стены с картиной неожиданно легко и бесшумно отошел в сторону, открывая проход в освещенную комнату. — Давай за мной, — Фредди, склонив голову, шагнул внутрь. Мысленно ругая себя на все корки и будучи уверен, что не вернусь оттуда живым, я, тем не менее, как загипнотизированный, полез следом.
*** Открывшееся за портретом довольно большое помещение ничем не напоминало остальной Ночной переулок. Здесь не было ни оборванцев, ни замызганных стен. Полутьма, аккуратные неброские обои, лампы под зелеными абажурами, свисавшие с потолка на длинных шнурах, покрытые зеленым сукном столы, шум голосов, звяканье монет и фишек, мягкое шуршание колеса рулетки и постукивание шарика... Ни окон, ни часов на стенах. В отличие от "настоящих" казино, которые я видел на картинках, здесь нигде не было картин, зеркал или огромных хрустальных люстр. Все дешево и очень функционально, без излишеств. Под потолком клубился сигаретный дым. Мимо нас прошел официант в переднике, неся на подносе стаканы, наполовину наполненные огневиски со льдом. Парочка мордоворотов у двери уставилась на меня подозрительно, но Фредди сказал: — Это со мной. Пока я бестолково оглядывался — от увиденного голова пошла кругом, — к нам подошел средних лет волшебник, обменявшийся с Фредди рукопожатием. — Привет. Фрэнк здесь? — Да. — Мне бы надо с ним переговорить... Слушай, а вот тут со мной один паренек, хочет сыграть в покер — есть куда его посадить? — Сейчас, — волшебник оглядел зал. — Есть место за столом, где один — четыре. — Тогда объясни ему, что и как, лады? А я пойду... Фредди исчез где-то в глубине зала, а волшебник оглядел меня, удивленно подняв бровь. Видимо, мой возраст его слегка удивил. — Ты в покер вообще играл-то? Правила знаешь? — Д-да... — Короче, смотри, — принялся он объяснять скороговоркой, — за этим столом играется пятикарточный закрытый с прикупом, ставки и повышения в первом интервале один галлеон, во втором — четыре, максимальная двадцать. Анте пол-галлеона, сбор заведения два процента с выигрыша... Что еще? Мне показалось, что все, что я раньше знал о покере, мгновенно вылетело из головы. Табачный дым резал глаза, шум не давал сосредоточиться. Я лихорадочно пытался вспомнить хоть что-то, чтобы не выглядеть полным кретином. — Ставка вслепую? — Нет. — Открывать с валетами и выше? — С любыми. Я немного успокоился. Конечно, в стад-покер было бы легче — там хотя бы часть карт соперников видна... Но меня сейчас гораздо больше волновало, как бы не опозориться сразу же — что я проиграюсь за час, было и так низлу понятно, — и как потом выбраться из этого странного места. Мимо нас проходили люди, за столом у дальней стены — кажется, там играли в кости, — начался скандал, и один из охранников устремился туда. — Ты раньше в клубах играл? — с подозрением спросил мой собеседник. — Н-нет... — Тогда еще вот что. С мошенничеством у нас строго... Во время игры руки все время должны быть на виду. Попробуешь сунуть руку в карман, или там, не знаю, колено почесать — это уже подозрение, что ты пытаешься использовать чары. В этом случае твои карты объявят "мертвыми". К чужим картам и фишкам прикасаться ни в коем случае нельзя. Надо будет отойти — сначала предупреди крупье. Палочку в игровом зале вообще запрещено вынимать всем, кроме персонала. Умники, конечно, всякие бывают, но охрана этого очень не любит, так что не советую искать неприятностей. Понял? Я не мог ничего ответить и только кивнул. — Деньги менять здесь, — он показал на кассу в углу. Пожилой кассир в черных нарукавниках принял у меня тридцать галлеонов и выдал взамен круглые разноцветные фишки. Я тем временем тупо смотрел на вращающееся колесо рулетки, вокруг которой столпились игроки, и думал, как же я буду играть, если в голове — ни одной мысли. Мне казалось, что я сплю. Потом меня позвали. Я плюхнулся на жесткий стул, неловко сложил фишки столбиком и украдкой осмотрелся. Руки ужасно дрожали, я хотел было их спрятать, но вовремя вспомнил, что нельзя. Человек, который меня привел, наклонился к крупье и сказал: — Элджи, мальчик в первый раз, подскажешь, если что? Тот кивнул. Мне показалось, что у меня сейчас сгорят уши. Веселого вида черноусый толстяк, сидевший справа, с интересом посмотрел на меня. Игрок слева — лысоватый волшебник с длинным носом, прикуривавший от спички, — бросил равнодушный взгляд и отвернулся. Еще один — молодой, круглощекий — вообще не обратил на меня никакого внимания, потому что вполголоса что-то обсуждал с соседом. Потом подозвал официанта, чтобы тот принес пива. Крупье тем временем передвинул к черноусому круглый картонный диск. Вскрыл новую колоду карт, коснулся ее палочкой, проверяя на наличие заклятий, и принялся быстро тасовать. Интересно, почему они не используют вредноскопы? Хотя в игорном зале те бы, наверное, свистели, не переставая, — здесь ведь каждый таит коварные замыслы относительно другого. После уличной полутьмы в кругу света от лампы все казалось мне ужасающе ярким и четким — фишки, зеленовато-желтая рубашка карт, чей-то стакан с недопитым огневиски... Я запоздало сообразил, что сейчас раздача начнется с меня, раз я сижу следующим по часовой стрелке от игрока, перед которым лежит картонный круг. Опять стало страшно, хоть все бросай и убегай. Но деваться было некуда, колоду уже разделили на две части. Маленькие синие фишки — начальная ставка, анте — переместились в банк, и передо мной рубашкой вверх легла первая карта. Я так нервничал, что этот негромкий шлепок показался мне похожим на выстрел. Крупье продолжал раздавать карты по кругу. Вторая... третья... Я старался дышать глубоко и сосредоточиться. Потом осторожно подтащил к себе свои карты, поднял и перевернул. Уж не знаю, что именно я ожидал там увидеть, — в голове крутились истории о том, как сказочно везет новичкам, так что я рассчитывал по меньшей мере на стрит-флэш. И тут же испытал жгучее разочарование. Четверка бубен, семерка и девятка червей, десятка пик, трефовая дама... "Мусорная рука", ничего стоящего, с чем можно было бы играть. Одна старшая карта — да толку с нее? Дама треф — полноватая и разбитная, с мушкой на левой щеке — чуть высунулась с поверхности карты, оглядела мой расклад и, сморщив нос, скептически покачала головой. Я был полностью с ней согласен. Рассчитывать мне не на что, это ясно. Скорей бы проиграться, что ли, чтобы эта пытка кончилась... Тут я сообразил, что все смотрят на меня и чего-то ждут. А, ну да... Первый ход мой. По-хорошему, с такими картами надо сразу складываться, но до открытия игры, кажется, нельзя... Или можно? Я с ужасом понял, что совершенно не помню, чему меня учили. Да и кто учил-то? Взрослые, для которых это была просто забава или способ подкинуть мне карманных денег... Я же никогда не играл всерьез! Мерлин великий, каким надо быть кретином, чтобы в это ввязаться! Я лихорадочно сглотнул и сказал: — Пас. Никто не посмотрел на меня с удивлением и не покрутил пальцем у виска. На меня вообще не смотрели — все были заняты своими картами. — Ставлю, — быстро сказал длинноносый и подвинул к крупье фишку стоимостью в галлеон. Я попытался незаметно вытереть вспотевшие ладони о сукно стола. Так непримечательно и обыденно началась моя карьера профессионального игрока.
Пост N: 289
Зарегистрирован: 12.08.05
Откуда: Россия, Волжский
Отправлено: 06.02.07 21:02. Заголовок: Re:
Сначала спасалась Игроком от лекций, теперь от практики.
Многие моменты понравились, о чем-то напомнили... Зеленые стены коридора, "чистоплотность" Тома. А как дядька сигару отбросил видела, как наяву. Живописно!
Свою первую игру я еще очень долго помнил в деталях — такие вещи врезаются в память. Поначалу все складывалось хуже некуда. Карта не шла, я постоянно путался и делал ошибки, умудрялся проглядеть выигрышные комбинации, нервничал. То играл на повышение с очень слабыми картами, тут же получая по носу, то боялся рисковать даже с сильным раскладом. Вдобавок место мне попалось крайне неудачное. В покере имеет большое значение, кто сидит слева от тебя, а кто справа. Справа от меня в тот раз оказался игрок, что называется, свободный, вдобавок очень неровный — его звали, кажется, Арчи, — и я никак не мог понять, в каких случаях у него действительно сильные карты, а когда он блефует. Вариант слева был еще более проигрышный — лысоватый, очень спокойный Уилфрид играл достаточно скупо, "плотно", и я каждый раз приходил в отчаяние, если он вдруг повышал мою ставку. Это означало, что у него на руках такой сильный расклад, что проще не дергаться, а сразу сложиться. Позже я узнал, как определять стиль игрока за одну-две раздачи, а то и еще до начала игры — по жестам, манере раскладывать фишки, наклону головы, даже по тому, как еще не знакомый мне партнер закуривает. Но в тот, самый первый раз я, конечно, ничего подобного не умел и делал ставки практически вслепую. Я чувствовал себя ребенком, которого без предупреждения бросили в реку. Вот он и колотит руками и ногами по воде, как придется, авось выплывет. С той разницей, что мне пенять было не на кого, — сам прыгнул. Четвертого партнера я не помню, да он и ушел вскоре. А вот пятый — самый молодой за столом, не считая меня, — скоро начал вызывать у меня восхищение, смешанное с опаской. Его все называли "Финн", и я так и не смог определить, фамилия это или прозвище. Скорее, последнее — в таких местах настоящую фамилию никто не называет. Как я позже понял, Финн был профи. Не самого высокого уровня, иначе не играл бы по мелочи, но на тот момент для меня и это была недосягаемая вершина. Расколоть Финна было сложнее всего — он постоянно менял стиль игры. То агрессивно блефовал, то вдруг становился очень осторожен, то предпринимал огромные усилия, чтобы выбросить, "выщелкнуть" из игры соперников, то, наоборот, повышал немного и аккуратно, чтобы удержать партнеров в игре и этим увеличить банк. Я, наверное, слишком пристально наблюдал за ним — он заметил и только посмеивался. А я все пытался уловить систему и не мог. На тот момент я еще не был в состоянии проанализировать все увиденное, только откладывал в памяти все подряд, словно Прытко Пишущее Перо. Лишь много позже я научился и варьированию стиля игры, и намеренным, демонстративным проигрышам, которые приносят прибыль в будущем, и тому, как можно использовать один и тот же прием с десятью разными результатами, в зависимости от того, с кем имеешь дело и при каких обстоятельствах... Но в тот момент я катастрофически проигрывал и вскоре обнаружил, что от исходной сотни осталось меньше пятидесяти галлеонов. Как ни странно, это меня успокоило. Я совсем перестал думать о деньгах и сосредоточился только на том, чтобы правильно отыгрывать каждую следующую раздачу — неважно, с прибылью или убытком, лишь бы делать все возможное в сложившейся ситуации. И это пошло на пользу. То ли потому, что я расслабился, то ли потому, что наконец настроился на игру. Кроме того, чем ближе было к утру, тем больше уставали соперники — а я, наоборот, мобилизовался от непривычного напряжения и прилива адреналина. Может быть, это был эффект "утренника" — в предрассветные часы обычно выигрываются самые большие суммы. Мне казалось, что карта пошла лучше, и я почувствовал себя увереннее, хотя это, разумеется, была иллюзия. В покере, что бы там ни говорили, удача имеет очень маленькое значение. Куда важнее умение извлекать максимум из того, что у тебя на руках. Финн наблюдал за мной с ухмылкой. А когда я попробовал «выдавить» его, будучи уверен в силе своих карт, но пролетел, он вдруг сделал очень странную вещь — собрал в горсть выигранные фишки на двадцать или тридцать галлеонов и подвинул их ко мне: — Держи... В конце концов, это всего лишь деньги. Я был так потрясен и благодарен, что не знал, как реагировать. Даже не заметил, что половину подаренного Финн тут же "снял" с меня на следующей раздаче. Тогда я еще не знал, что профессиональные игроки периодически позволяют себе такие приступы великодушия — это почти ничего не стоит, зато создает репутацию. Я не замечал, как проходит ночь, тем более что наконец начал выигрывать. Партнеры к этому времени уже несколько раз менялись, и из первоначального состава за столом оставались только мы с Финном. Я как-то отстраненно замечал только, что хочется спать, но был в таком состоянии, что играл бы, даже если бы пришлось вставлять в глаза спички. Очнулся от того, что кто-то похлопал меня по плечу. Я поднял голову и увидел Фредди. Тот, видимо, уже успел побывать дома, или где там он жил, потому что был гладко выбрит и одет более чем неформально: в поношенные брюки с подтяжками, полурасстегнутую рубашку и вязаную кофту. Только сигара в углу рта напоминала о нем же вчерашнем. — Тебе домой не пора? — спросил Фредди и прищурился. — А, малыш? — Э-э... а который час? — промямлил я. — Да восемь только что пробило... Восемь утра! Мама уже наверняка проснулась и заметила, что меня нет! Я кое-как доиграл последнюю раздачу и вскочил из-за стола. Фредди посмеивался, глядя на меня. — Встрепанный ты какой-то, малыш, будто петух после драки. Что, совсем продулся? — Нет... Как ни удивительно, я действительно не продулся. Обменяв фишки на деньги, убедился, что даже в выигрыше, пускай и совсем маленьком — к вчерашней сотне добавились четыре галлеона сверху. — Сильно только собой не гордись, — предостерег Фредди, попыхивая сигарой. — Сегодня тутошние волки, видать, не в форме, но в другой раз порвут на тряпочки... Еще придешь-то? Я торопливо кивнул, даже не успев понять смысл вопроса. — Слушай тогда пароль. Он наклонился к моему уху и шепнул: "Mackled Malaclaw". — Спасибо, — выдавил я. — Да не за что. — Вы очень добры... Фредди так смеялся, что подавился дымом и закашлялся. — Так это ж я только по воскресеньям, малыш! Попался бы ты мне в понедельник... Так что, — он не больно щелкнул меня по носу, — можешь считать себя фартовым. Сделал паузу, но я только тупо смотрел, и Фредди опять рассмеялся и пожал плечами. — Ладно, беги. Дорогу запомнил? — Да. — Если кто будет к тебе в Ночном приставать с вопросами, или там что, скажи просто, что работаешь с Фредди. И все будет в порядке. Понял? — Да. Спасибо, сэр. — Иди, иди уже... И я ушел.
*** С утра Ночной переулок показался мне куда уютнее и привлекательнее. Кажется, на рассвете прошел небольшой дождь, смывший с мостовой весь мусор. Камни блестели, по обочинам бежали ручейки, а многие здания, как выяснилось при солнечном свете, были выкрашены веселенькой розовой и желтой краской. Конечно, штукатурка почти везде облупилась и отпадала кусками, а некоторые дома выглядели совсем нежилыми — ободранная краска на входной двери, огромные проржавевшие замки, окна забиты досками. Тогда я еще не знал, что за самым непрезентабельным фасадом в этих местах может скрываться роскошь, достойная пещеры Аладдина, потому только крутил головой, рассматривая горы мусора во дворах и полуобвалившиеся балконы, идти под которыми было страшновато. Гринготтс в утреннем освещении казался светло-вишневым. У его подножия меня тут же подхватил человеческий поток. Должно быть, среди толпы спешащих на работу клерков я смотрелся довольно дико — сонный, еле передвигающий ноги подросток, с трудом соображающий, куда идти. К счастью, никто не обращал на меня внимания. Я пристроился в хвост очереди к общественному камину. Дождался своей очереди, бросил в кассу монетку, взял горсть летучего пороха и страшным усилием воли сумел подавить зевок, пока выговаривал адрес. Иначе представляю, куда бы меня занесло... Не успел я вылезти из домашнего камина, как прибежала мама. Она была полностью одета, словно собиралась куда-то. Даже перчатки надела. Только волосы растрепались, и глаза покраснели и опухли от слез. — Где ты был?! Я уже собиралась в Департамент, чтобы объявить тебя в розыск! Утром пошла будить — а никого нет, и постель не тронута! Я чего только не передумала, чуть не умерла от беспокойства! Я вяло пытался высвободиться из ее объятий. Спать хотелось так, что, казалось, вот-вот улягусь прямо на каминном коврике. — Мама, ну ничего страшного ведь не случилось... Я просто... э-э... нашел работу. А вам забыл сказать. Все в порядке. — Что за работу?! Где? — Ночным сторожем в магазине метел в... э-э... в... Я вдруг сообразил, что Лондон называть ни в коем случае нельзя, — мама там все знает и может попытаться проверить. — В Глазго. В магическом квартале. — Ночным сторожем? Но, Рэй, милый, это же очень опасно! А вдруг явятся грабители и... — Никто не явится. Там крепкая дверь, защитные заклятия и... м-м... сигнализация. В общем, все будет в порядке. Можно, я пойду посплю немножко? Мама растерянно моргала. — Нет, подожди, я не понимаю... А как ты нашел эту работу? И что же, там надо дежурить каждую ночь? — Угу, — я сонно кивнул и осторожно вывернулся от нее, стараясь не звякать монетами в кармане мантии. — Но ты же будешь уставать, — не унималась мама, идя за мной наверх. — И потом, это не совсем подходит для мальчика из хорошей семьи. А вдруг знакомые тебя там увидят? — Все равно ничего другого нет, — слабо отбивался я, еле переставляя ноги по ступенькам. — И никто не узнает. Это... э-э... маленький такой магазин, туда вряд ли кто-то из знакомых зайдет. — Но я ведь даже не знаю, что это за место! А вдруг ты свяжешься там с плохой компанией?! Кому этот магазин принадлежит? Мне хотелось взмолиться: "Да не знаю я! Дайте мне поспать, и я придумаю версию получше, но только не сейчас!". — Одной... м-м... вдове. Чистокровной волшебнице. Это очень приличная пожилая леди. Мама помолчала, потом глубоко вздохнула и погладила меня по голове. — Мерлин, почему нам так не везет? Ты еще такой маленький, а уже вынужден зарабатывать на хлеб... Я теперь не смогу спать по ночам, буду все время за тебя бояться. Хорошо, что там хотя бы порядочные люди... Но тут же забеспокоилась. — А почему от тебя пахнет сигаретами?! Ты куришь?! — Мама, ну что вы придумываете? Нет, конечно! Просто там курят... э-э... грузчики на складе. Все прокурено, ну и вот... Мерлин великий, что я несу! Грузчики. Курят. На складе с метлами. — Я боюсь, что там ты научишься не тому, что следует, — мама строго посмотрела на меня. Я вошел в свою спальню и без сил плюхнулся на кровать. — Мамочка, все будет в порядке, не волнуйтесь. А теперь можно я... Но она уже вернулась к потерянной было нити разговора. — Но что же ты мне не сказал? Я так испереживалась... Подумала, может быть, ты у кого-то в гостях. Поговорила через камин с Розье, но они сказали, что ты не появлялся. И у Эйвери тебя не было. Поразительно. И вправду, отчего меня там не было? — Мамуль, я... — Я даже Блэков навестила, — трагически сказала мама. — Вот уж зря, — пробормотал я, зевая. — Последнее место, где я могу быть. Родители Альфарда скорее удавятся, чем позволят ему пригласить меня в гости. Мы для них теперь слишком мелкая сошка. Мама кивнула. — Ирма Блэк так нелюбезно со мной разговаривала... Я была готова сквозь землю провалиться от стыда! И теперь пойдут слухи, что у нас что-то не так, что ты уходишь из дома, шляешься по притонам, а я не могу тебя разыскать... Представляю, что начнут говорить люди... Как будто семья и так недостаточно опозорена... Она, кажется, опять собралась расплакаться, но этого я уже вынести не мог. — Мама, да кому какое дело, что говорят люди?! Они вечно без толку треплют языками. Поговорят и забудут. А теперь я могу, наконец, переодеться?! Я очень хочу спать. Мама растерянно смотрела на меня. — Ты что же, и завтракать не будешь? — Нет. Я сейчас свалюсь. Потом. Все потом. — А как же... Я подумал, что готов сунуть голову в кипящий котел, лишь бы меня оставили в покое и не дергали. Наверное, это проявилось в выражении лица, потому что мама вдруг осеклась. — Ладно, ладно, милый, ты, должно быть, и вправду устал... А когда тебя будить? — Никогда! — рявкнул я, бесцеремонно захлопывая за ней дверь. И тут же устыдился своего поведения, но сил подумать об этом не было. Я вытащил из мантии мешочек с деньгами, как попало бросил его в тайник под половицей, потом, не открывая глаз, разделся, пошвырял одежду на пол — надо сложить, да черт с ней, — на ощупь натянул пижаму и рухнул на кровать. Перед глазами вертелись карточные комбинации, лампы, свисающие с потолка на длинных цепях, ставни домов в Ночном переулке, ступеньки, фонтаны...
Мне показалось, что я проспал всего минут пять, когда мама разбудила меня и сообщила, что уже шесть часов пополудни и что Розье чуть ли не в десятый раз появляется в камине, так как жаждет со мной поговорить. Я кое-как оделся и сполз — иначе это нельзя было назвать — в гостиную. Голова уже не кружилась, но все болело так, словно я и вправду всю ночь таскал туда-сюда упакованные метлы и ящики с полировочной пастой. Колин, наполовину высунувшийся из камина, при виде меня оживился и замахал руками. — Ты куда пропал? Твоя мама утром всех переполошила... Пользуясь тем, что она как раз куда-то вышла, я шепотом пересказал Розье события последних недель, включая давешнюю ночь. Насчет долгов он, кажется, не очень понял, да и я не слишком распространялся. Но мысль о покере привела Колина в полный восторг. — Круто! Фантастика! И много выиграл? — Четыре галлеона. — Ф-ф-ф... — Ну, знаешь ли! Скажи спасибо, что вообще не продулся в пух и прах. — Ты не можешь продуться. Ты классно играешь. Я в тебя верю. А еще туда пойдешь? — Ага, сегодня. И завтра, если повезет. Только не говори никому. Маме я наплел, что якобы устроился ночным сторожем. — Мог бы и не предупреждать, я и так никому ни звука! Но слушай, как же это классно — ты можешь ходить по ночам, куда хочешь, делать, что хочешь, и никто не прицепится. Знаешь, я иногда даже завидую, что ты сирота... Ой, — он осекся. — Прости. Это я сдуру ляпнул. — Да ладно, — я отмахнулся. — Неважно. В общем, через пару дней напишу, что и как. Он кивнул, еще раз сказал на прощанье, что все будет отлично, и исчез среди искр и пламени. Я отодвинулся подальше от камина — день и так был жаркий, — и подумал, что мне бы такой оптимизм и уверенность...
Как ни странно, отправиться играть во второй раз оказалось труднее, чем в первый. Тогда мною двигали отчаяние и наивность, а теперь я уже знал, во что ввязался. Но все равно возвращался. Еще раз, и еще, и еще. В то странное лето я, кажется, жил исключительно в темноте. Я отправлялся в Ночной переулок с наступлением сумерек — раньше было опасно, потому что меня мог увидеть кто-то из знакомых. К счастью, темнело с каждым днем все раньше. А большую часть светлого времени суток я отсыпался, поэтому солнце видел только утром, в те четверть часа, что шел от клуба до общественного камина. И еще немного вечером, до ухода из дома, — когда выходил с чашкой чая на задний двор и садился на ступеньки, бездумно глядя, как круглый, ярко-малиновый, словно капля гуаши, диск медленно опускается за верхушки деревьев. От леса тянуло холодом и сыростью, чувствовалось приближение осени. Рядом под тяжестью выстиранного белья чуть поскрипывала веревка, в ногах у меня возился, чесался и сладко зевал Расти, а над головой время от времени с легким присвистом пролетала стайка уток. Временами я пытался думать о насущных делах — о том, что надо бы как-нибудь встать пораньше и пойти поохотиться, а еще убрать с огорода созревшие тыквы, что сад зарастает травой и ее жесткие стебли уже пробиваются через ступеньки веранды, что в живой изгороди развелось полно гномов, а насос для воды опять барахлит... Думал я много, но так и не смог ни разу заставить себя что-либо сделать. Все это — лес, солнце, гномы, утки, собаки, — оставалось чем-то далеким и совершенно не интересным, словно книга, написанная неизвестно кем и уж точно не обо мне. Только оказавшись наконец в Ночном переулке, я окончательно просыпался и начинал жить. Теперь я выучил это место до последней ямы в мостовой и решетки над сточной канавой, так что давно уже ходил везде, не зажигая люмоса. Забираться далеко вглубь или бродить по дворам, правда, пока не решался, но и бояться перестал. Пару раз ко мне цеплялись неприятные личности, но я коротко отвечал, что работаю с Фредди, и они тут же теряли ко мне интерес. А с Фредди Трэверсом мы к тому времени уже были даже не в рабочих, а в полуприятельских отношениях. Заодно я наконец выяснил, кто он такой. Поначалу я думал, что Фредди владеет игорным клубом, куда меня привел, но скоро понял, что это не так. На самом деле у него была своя "фирма", как это называлось в те времена. Правда, бизнес, который она вела, вряд ли позволил бы Трэверсу претендовать на место в палате промышленников и предпринимателей… Сотрудники "фирмы", как и прочих компаний того же рода, занимались всем понемножку. Реквизировали из лавок и сдавали на перепродажу торговцам с черного рынка всякого рода дорогие товары, вроде ингредиентов для зелий, ковров-самолетов и метел. Избавляли от ноши инкассаторов, чтоб те не трудились доставлять тяжелые мешки с выручкой из магазинов в Гринготтс. Обеспечивали защиту населению Ночного переулка — владельцам публичных домов, подпольным букмекерам и торговцам спиртным, дельцам черного рынка. Игорный клуб, куда меня привел Фредди, тоже был в числе покровительствуемых заведений; кроме того, профессиональные игроки, включая меня, платили Фредди за защиту 5-10 галлеонов в месяц. Если называть вещи своими именами, Трэверс был, конечно же, преступником, но меня это ничуть не смущало. Собственно, меня это вообще не касалось — в моем положении трудно было проявлять разборчивость в выборе знакомств. С ним было интересно поговорить; он многое знал и мог помочь советом, если был в хорошем настроении. Еще мне нравилась его практическая сметка. Фредди считал, что преступления, как и любая другая деятельность, должны прежде всего опираться на здоровую деловую логику. Он знал и о моих долгах, и даже посочувствовал, когда я ему рассказал, но без особых эмоций — в этом мире у людей бывали проблемы и похуже.
*** В то лето я играл почти каждую ночь до самого отъезда в Хогвартс. Вечером торопливо прощался с мамой. Запихивал в карман заботливо приготовленный ею сверток с бутербродами, о котором тут же забывал и вспоминал обычно только наутро, на пороге собственного дома. Жевать не было сил, бутерброды казались пресными, как бумага, и я прятал их под крыльцо, чтобы позже незаметно скормить Расти. Перерыв в игре у меня случился только однажды. В тот вечер нагрянула облава, и клуб опустел во мгновение ока — все посетители исчезли через заднюю дверь. Я еще надеялся, что это ненадолго, так что не стал убегать, опасаясь привлечь к себе лишнее внимание. Просто забрался на пожарную лестницу в соседнем дворе и долго сидел в темноте на холодной железной ступеньке, разглядывая звезды. Но клуб не открылся ни в ту ночь, ни на следующий вечер. Я уже впал в тихую панику, но через два дня обнаружил, что все в порядке. Должно быть, владелец смог откупиться. На радостях я не сразу спустился играть, а купил в пабе чашку дрянного кофе и уселся покурить снаружи, на ступеньках. Курить я начал недавно — так легче было не чувствовать голода во время многочасовой игры, — но уже сильно пристрастился к никотину и без порции табака просто не мог настроиться на игру. Я помню, как сидел в темноте, неспешно выпуская дым и не думая ни о чем вообще. Напротив скрипнула дверь, мелькнула и пропала полоса света, послышалось цоканье каблуков по брусчатке. — Привет, — раздался хрипловатый женский голос. — Привет. — Угостишь сигареткой? — Не вопрос. Невидимая девушка села рядом, тяжело выдохнула и с наслаждением закурила. От нее пахло потом, сладкими духами и почему-то сырым тестом. — Кофе хочешь? — спросил я. — Да нет, пожалуй... А я тебя здесь часто вижу. Играть приходишь? — Ага. — А там было закрыто пару дней, да? — Ага. — Мне вот тоже, — со вздохом пожаловалась она, — недавно такой клиент попался, просто сволочь. Измордовал, как... Три дня работать не могла, прикинь? — Ужас, — совершенно искренне сказал я. — Ладно, — она бросила окурок на мостовую. — Пошла я. Народу сегодня тьма, мне еще пахать и пахать. Удачи. — Тебе тоже. Держись там. — Угу. Бывай. Проводив ее взглядом, я допил кофе, встал и толкнул дверь паба. Мне тоже было пора на работу.
*** Мое "рабочее место", как я привык про себя называть клуб, было довольно странным заведением, которое посещала самая пестрая публика. В основном это были всякого рода темные личности, редко покидавшие Ночной переулок — хотя бы потому, что в других местах они давно и прочно были в розыске. Но встречались и посетители поприличней. Например, служащие Министерства, которым путь в официальное казино был заказан — не ровен час, узнает налоговая инспекция и заинтересуется, как это они умудряются при своей скромной зарплате каждый вечер играть в рулетку. Заходили и сотрудники крупных компаний, иной раз уровня финансового директора или главного бухгалтера. Появляться во "Дворце Морганы" им тоже было не с руки — там можно было ненароком столкнуться с собственным работодателем. Как и чиновники, они обычно держались настороже, заходили ненадолго и почти никогда не откидывали капюшон мантии. Зато были и такие, которые ничего не стеснялись. Спешили поиграть во все за одну ночь, словно завтра будет поздно; ставили сразу большие суммы в рулетку и одинаково приходили в возбуждение и от выигрыша, и от проигрыша; много и громко смеялись, заказывали выпивку на всех и сами быстро пьянели. Обычно так себя вели нувориши, стремительно разбогатевшие на военных поставках. Или представители "золотой молодежи", совершавшие экскурсию по злачным местам магического Лондона. Деньги для них значения не имели. Им хотелось соприкоснуться с чем-то манящим, запретным и слегка (но только слегка!) опасным, чтобы почувствовать себя много повидавшими людьми и чтобы было о чем порассказать приятелям. Эти две последние категории я любил больше всего. Играть против них было несложно, а "раздеть" их можно было на большую сумму, особенно если чуть-чуть подыграть их тщеславию и самоуверенности. На профессиональном жаргоне это называлось "ловить рыбу". Своего самого крупного "окуня" я запомнил надолго. Звали его, кажется, Стивен, а может быть, как-то иначе, я уже и не помню. Судя по всему, он был спекулянт, лавочник средней руки — из тех, что в военное время поднабрали жирка и почувствовали себя богатыми, как гоблины, потому что смогли наконец позволить себе дорогой дом и молодую любовницу. Стивен казался каким-то рыхлым, обрюзгшим, как часто бывает с людьми, у которых внезапно оказалось больше денег, чем они привыкли. Он был очень уверен в себе и считал себя хорошим игроком. Наверное, потому, что раньше играл в основном с контрагентами, которым выгодно было ему поддаваться. Кроме того, он оказался по правую руку от меня, что в такого рода случаях очень удобно — я мог постоянно повышать его ставки, не беспокоясь, что у него не хватит денег и он сложит карты. В игорном клубе, тем более таком своеобразном, Стивен был явно в первый раз в жизни и заметно нервничал — слишком суетился, слишком много и громко говорил, стараясь показать, что чувствует себя в своей тарелке и ничто здесь ему не в новинку. Меня как самого молодого за столом он выбрал для самоутверждения и очень быстро принялся наставлять и поучать. А я ему подыгрывал, как мог. Показывал после раскрытия, какие у меня были карты, и спрашивал совета, как следовало бы играть и какие я сделал ошибки. Восторженно глядя на собеседника, внимал его рассказам о бесчисленных удачных блефах и фантастических выигрышах, которые с ним якобы случались. Старательно кивал головой, когда он доверительно говорил мне, что покер — это исключительно игра случая, и главное, чтобы ты был "везучим". Приоткрыв рот, словно деревенский дурачок, и чуть ли не пуская слюну, я следил за тем, как он делает ставки, смеялся его шуткам и громко аплодировал самому мелкому его выигрышу. На чуть более проницательного человека такая грубая лесть, разумеется, не подействовала бы, но моя жертва так привыкла к тому, что все заглядывают ей в рот, что принимала это, как должное. Вдобавок Стивен еще и много пил, что никогда не улучшает игру. Я тем временем повышал и повышал его ставки, раскручивая его на деньги, а стоило мне выиграть — твердил, захлебываясь восторгом: "Вот, я все делал, как вы сказали, и мне тоже повезло!". Временами проигрывал ему, чтобы не насторожить, — и тут же отгрызал от его, казалось, бесконечного запаса фишек еще кусочек, и еще… Остальные игроки за нашим столом были скучные, малоинтересные люди, игравшие "плотно", ставившие скупо и только при сильных картах. Иметь с ними дело было на тот момент неперспективно, и я полностью сосредоточился на потрошении своего "окуня", старательно не давая остальным отщипнуть даже кусочка. Единственным, кто меня смущал, был старый знакомый еще по самой первой игре, оказавшийся в этот вечер за одним столом со мной, — тот самый Финн. До поры до времени он держался в тени, предоставив мне развлекаться. Но в какой-то момент, когда наш "окунь" вышел в туалет, Финн тоже, извинившись, встал и, проходя мимо меня, шепнул на ухо: — Браво, — и сухо похлопал в ладоши. Намек я понял и, когда довольный собой и уже нетвердо держащийся на ногах Стивен вернулся, тут же ушел в тень, освободив площадку Финну. Вдобавок мне стали идти плохие карты, да и свою программу на эту ночь я выполнил с избытком. Можно было расслабиться и наблюдать, как Финн аккуратно и методично, словно пиранья, обдирает с костей нашего незадачливого партнера оставшиеся лохмотья мяса… Часа через два Стивен удивленно обнаружил, что его запасы фишек и наличных денег, которые можно было бы обменять, иссякли. Попытался выписать чек, но ему дали понять, что здесь такое не приветствуется — в мире Ночного переулка поддельная чековая книжка есть у каждого второго, оттого там и ценят только звонкую монету. Тогда Стивен куда-то убежал и вернулся через час с пополнением. Теперь он играл совсем иначе — больше не шутил и не давал советов, раздраженно огрызался на реплики, хмурил брови, напряженно следил за игрой, то и дело кусал губы, вздрагивал при каждой чужой ставке и долго колебался, делая свои. Но все равно совершал ошибку за ошибкой и ставил все больше и больше, надеясь отыграться. Что называется, "сорвался в тилт". Стоит ли говорить, что и вторая порция его фишек разошлась почти поровну между мной и Финном... К шести утра Стивен проигрался окончательно. Он понял это не сразу. Еще с полминуты, не меньше, недоверчиво оглядывал стол, словно надеясь, что у него еще есть фишки, просто завалились куда-то. Потом встал и ушел, как сомнамбула, ни на кого не глядя. Я подумал, что моему недолгому знакомцу повезет, если его, как заявится домой, сразу перехватит жена. Иначе он, как это часто бывает, не сумеет остановиться. Кинется ни свет ни заря в контору, чтобы опустошить сейф — и плевать, что там может быть выручка за неделю работы. Или примется будить партнеров, чтобы срочно заняли денег... А потом вернется еще через час-два, и опять сядет за стол. Человек в таком состоянии кажется очень собранным и разумным, руки у него не дрожат. Только глаза стекленеют. Словно наркоман, он не прекратит игру, пока удается хоть как-то добывать галлеоны. И только когда все источники исчерпаются окончательно, наконец проснется. В особо тяжелых случаях люди, выйдя после такого срыва на улицу, сразу приставляют палочку к виску. Другие пускаются в бега, прячась от кредиторов. Но поймать их легко — как только у них появляются деньги, их опять тянет к игорному столу, как магнитом... В принципе, можно было бы еще чуть-чуть подождать, пока Стивен вернется, но я уже устал, хотел спать и чувствовал себя и без того отяжелевшим и сытым. Жалеть его я не собирался — сам виноват, нечего было лезть, куда не смыслишь. Да и рыба слишком мелкая, иначе не играл бы за нашим столом с низкими ставками, — а я в то время, как всякий "профессиональный нищий", искренне презирал любого человека с доходами меньше, чем у Рокфеллера. Потом это прошло. Переболел. Перед уходом я сосчитал свои фишки — оказалось, что за ночь я заработал около полутора сотен галлеонов, раз в двадцать больше обычного. Зашел в туалет, где встретил Финна, — он мыл руки. У Финна было посеревшее, усталое лицо, как у любого игрока поутру, и красные от бессонной ночи глаза. Я, должно быть, выглядел не лучше. Увидев меня, он зевнул, прищурился и сказал без улыбки: — А ты, кстати, неплохо сегодня поработал. Молодец, мальчик, растешь. На тебе конфетку. И, бросив в писсуар пятигаллеоновую фишку, вышел.
Фишку я подобрал и вымыл. Еще полгода назад я представить бы себе не мог, что так сделаю, — но месяц жизни на той стороне изменил меня так, как не изменили бы годы нормальной жизни. В частности, я научился невысоко ценить гордость. Это не более чем инструмент управления людьми, который нужно пускать в ход тогда, когда это выгодно. Финн стремится меня унизить — значит, он меня побаивается и видит во мне растущего конкурента, хотя и не хочет это демонстрировать. Однако ж продемонстрировал, а еще и заплатил мне за это пять галлеонов. Вот и чудесно. На следующий день мы встретились с Финном за игорным столом, и он очень старался вывести меня из равновесия, интересуясь, что еще я готов сделать за пять галлеонов. Вот это уже зря — я, может быть, и чувствовал бы себя не в своей тарелке, если бы он промолчал. Но, атакуя, человек нередко становится уязвимым, так что, пока Финн усердствовал, я сумел избавить его от сорока галлеонов. Половину, правда, немедленно ему же и проиграл, когда он наконец опомнился и собрался, но с тех пор Финн не пытался меня задеть, и у нас установились нормальные отношения. Профессиональные игроки редко конфликтуют всерьез. Выпад-ответ, и на этом заканчивается. В конце концов, мы все там были на работе.
*** День за днем игра шла с переменным успехом — бывали дни, когда я уходил выпотрошенным почти дочиста. Август шел к концу, а к той самой сотне галлеонов, с которой я начинал и которую нужно было приберечь на будущее для игры, прибавилось всего около двухсот. Этого хватит на проценты за три месяца, а потом? Я ведь не смогу играть, пока буду в школе... Я стал подумывать о том, чтобы перейти за стол с более высокими ставками, но чувствовал, что мне еще не хватает опыта и что сначала нужно наиграть хотя бы триста-четыреста часов. Иногда я задумывался, не сыграть ли в рулетку, но так и не стал. Не то, чтобы меня остановил здравый смысл. Просто к тому времени я так привык относиться к любой игре как к рутинному, тяжелому и неприятному труду, что не смог бы без отвращения подойти к колесу рулетки, пока в этом не было острой необходимости. Тем временем Фредди начал мне слегка помогать, подкидывая всякие мелкие поручения — отвезти куда-нибудь сверток или письмо, передать кому-либо пару условленных фраз. Я не знал, зачем это нужно, да и знать не хотел — пускай маленький, но все же опыт жизни на "той стороне" научил меня, что излишнее знание вредно. Позже я понял, что большая часть этих заданий была проверочной. Они не несли в себе никакого практического смысла, а предназначались только для того, чтобы выяснить, как я себя поведу. Не побегу ли в Департамент магического законодательства доносить на Фредди, не начну ли болтать налево и направо… Позже, когда Фредди, видимо, убедился, что мне можно доверять, меня попросили проследить за одним человеком, ежедневно бывавшим в конторе в Косом переулке. Контора располагалась в очень старом здании, украшенном по фасаду изображениями химер и грифонов. Вычислить график появления нужной мне персоны было нелегко, поэтому дежурство отнимало большую часть дня, начиная с раннего утра. Я иногда предупреждал маму, что домой ночевать не приду — якобы много работы в магазине. Ночью играл, а в восемь утра, зевая, отправлялся «на объект». Приобретенное тогда умение не спать по двое суток подряд потом не раз меня выручало. Чтобы как-то оправдать круглосуточное сидение перед домом с химерами, я отправился во "Флориш и Блоттс" и, скрепя сердце — настолько въелась привычка экономить каждый кнат, — купил пачку листов плотной сероватой бумаги и несколько карандашей. Всю следующую неделю я так часто рисовал дом с химерами, что мог бы изобразить его с закрытыми глазами. У любителей живописи и особенно у студентов магической Академии художеств это место пользовалось популярностью, поэтому на меня никто не обращал внимания. Сидя на тротуаре и рисуя, я одновременно пристально следил за входом в дом и помечал время, когда объект входил и выходил. В последнем случае я собирал свои манатки и шел за ним. А тот явно опасался слежки — часто разглядывал себя в витринах лавок или останавливался якобы завязать шнурок, а на самом деле незаметно осмотреть улицу. При малейшем подозрении сразу аппарировал. Но на подростка с пачкой рисунков в одной руке и мороженым в другой внимания так ни разу и не обратил. Через неделю я представил Фредди тщательно расписанную схему перемещений искомой персоны и был избавлен от дежурства на тротуаре. Очень вовремя — я уже валился с ног от постоянного недосыпания, постоянно делал ошибки во время игры, а мама с ума сходила от беспокойства. Ни на какое вознаграждение я не рассчитывал, поскольку и так был по уши обязан Фредди за то, что он привел меня в игорный клуб. Поэтому очень удивился и обрадовался, получив через пару дней 35 галлеонов — как туманно пояснил Фредди, это была моя доля от успешно выполненного "заказа". Что это был за заказ, я понял на следующий день, когда увидел большую колдографию своего "объекта" на первых полосах газет. Выяснилось, что он был крупным промышленником, не чуравшимся, однако, незаконных операций, которые, как предполагали авторы статей в газетах, и не довели его до добра. Он был убит классическим для тех лет способом — оглушен ступефаем, а потом задушен веревочной петлей, чтобы не прибегать к непростительным. Палочки исполнители бросили на месте преступления — профи редко выполняют работу собственной палочкой, предпочитая каждый раз использовать новую и без сожаления расставаться с ней, как только дело сделано. Еще несколько месяцев назад мысль о том, что я стал соучастником убийства, повергла бы меня в ужас. Сейчас мне было совершенно все равно. Мне нужны деньги — так не все ли равно, каким способом они добыты?
rakugan Нисколько не преувеличение. Она сама вряд ли напишет что-то глобальное про других персонажей. По-крайней мере в последнюю книгу это точно не влезет. А твой фик является отличным дополнением к канону, на мой взгляд
Не обижайтесь, пожалуйста, на такую характеристику, но если в толкиновском фендоме один фик как-то назвали «соцардреализмом», то здесь получился натуральный соцхогреализм. Это я исключительно в положительном смысле . Совсем не сказка Роулинг, но и зачем фику копировать сказку Роулинг? Напротив, как раз такое реалистичное произведение прекрасно заполняет «белое пятно», оставленное автором. А подобной продуманности, логичности, детальности (даже изредка чуть напрягающей) я, пожалуй, не встречала. Между прочим, вызвавший когда-то вопрос обычай целовать отцу руку, на мой взгляд, деталь весьма тонкая и достоверная – мои родители мне рассказывали, что ещё на их памяти в некоторых семьях сохранялся обычай целовать руку, правда, матери. Тяжело выделить что-то или кого-то кто особо понравились, персонажи, события все воспринимаются достаточно гармонично. Сцена с чулками хороша, конечно; нравится и как Том субтильно налаживает отношения с окружающими: с Колином, с Аластором. И у меня как-то не возникает вопроса, почему эти дети в будущем развязывают новую войну. Война не способствует вынесению из неё уроков мирной жизни, а как раз заряжает людей негативом, и этот негатив впоследствии очень нетрудно направить в нужном направлении, на тех же магглов, к примеру.
В последних числах августа Фредди однажды попросил меня прийти в клуб к двум пополудни и предупредил, что играть в эту ночь не придется. Я подумал, что речь идет об очередном поручении, и не слишком удивился. Для подвального помещения что день, что ночь — все едино, и в клубе, как обычно, горели все лампы. Но посетителей не было. Стулья были перевернуты и подняты на столы, а одинокий веник, кое-как заколдованный уборщицей, елозил туда-сюда по полу в центре зала, поднимая клубы пыли. Фредди, в парадной мантии и почему-то с белой розой в петлице, встретил меня у входа. Он был уже изрядно навеселе и, обняв меня за плечи, сказал: — Ну, пойдем, а то уже ждут... — Куда? — поразился я. — К нам, конечно! Моя дочь сегодня выходит замуж. Я пришел в ужас и попытался отказаться — мантия на мне была самая затрапезная, и подарить было нечего... Фредди только смеялся и отмахивался. Едва мы поднялись наверх, он велел мне крепко взять его за руку, и мы аппарировали. Семья Трэверса жила, как выяснилось, в одном из южных пригородов Лондона, близ железнодорожных путей. Грохот и свистки паровозов, не смолкавшие ни днем, ни ночью и не поддававшиеся как следует ни одному заглушающему заклятью, наверняка порядком отравляли жизнь. Правда, я через два часа уже так привык к ним, что перестал слышать. Зато там, где маглы видели только разбомбленные немцами склады, обломки ящиков и горы битого кирпича и щебенки — обычный пейзаж военных лет, — на самом деле находился большой дом, окруженный фруктовым садом. Перейдя через пути и спустившись по откосу, мы миновали кольцо маглоотталкивающих чар, и меня тут же оглушили звуки музыки, шум множества голосов, смех, звон посуды... Увитые белыми розами арки вели в глубь сада, где за длинными накрытыми столами сидело, как мне показалось, человек двести. Оркестр фей устроился в ветвях старой яблони. Несколько женщин левитировали из кухни огромные блюда с закусками. Фредди познакомил меня со своей семьей — темноглазой, смешливой Даниэль в белом подвенечном платье, которая звонко рассмеялась, когда я поцеловал ей руку, и ее женихом Джонни; своим старшим сыном — Грегори, который ненадолго приехал в отпуск из Сил самообороны и щеголял в парадной военной мантии с аксельбантом; женой — скуластой и полной ирландкой Морин, которая мне сразу очень понравилась; и младшим сыном, Вилли — он застенчиво прятался за мать и был такой же смугловатый и скуластенький, как она. Морин сразу принялась сокрушаться, какой я худой, и вручила мне тарелку с целой горой еды. Поначалу я чувствовал себя неловко, потом пристроился на скамейке и успокоился, обнаружив, что никто на меня не пялится и не спрашивает, кто я такой. Многие из гостей были ирландцы; я не понимал половины того, что они говорят, но они пили, пели и смеялись так заразительно, что вскоре я совсем забыл, что здесь чужой. На площадке между яблоневых деревьев плясали взрослые парни и девушки. Прибежала Морин, обняла меня, обдав запахом сладких духов, чмокнула в щеку, спросила, не нужно ли чего, и сунула на тарелке большой кусок облитого глазурью пирога. Я поделился пирогом с подошедшим Вилли, который сначала сказал, что так объелся, что вот-вот лопнет, но потом снизошел до засахаренной вишни — уселся на скамейку, привалившись ко мне спиной, и задумчиво жевал ягодку, глядя в небо. Старый ирландец справа все подливал мне вина и, наставительно воздевая указательный палец, рассказывал какую-то бесконечную историю, в которой участвовали он сам, в те годы еще молодой красавец, некая "придурочная" банши, парочка лепреконов и магл-полицейский. — Папа, — с упреком сказала подошедшая Морин, — не морочьте голову ребенку. Но я сказал, что мне очень интересно. Во-первых, после выпитого с непривычки вина мне и вправду все было интересно. Во-вторых, мне просто нравилось здесь. Нравились скрипки и волынка, нравились песни, припев которых подхватывали все хором, хлопая в ладоши, — "Чьи вы будете, мальчики, чьи же вы такие"... Нравилась старая голубятня в глубине сада, где голубей, видно, давно уже не водилось, зато несколько стариков, устроившись на ступеньках с кружками в руках и попыхивая трубками, степенно обсуждали какие-то важные вопросы. Нравились смешливые подружки невесты, нравилась меланхолично крутившаяся карусель, на которой катались малыши, — колокольчики звенели, а деревянные гиппогрифы задумчиво помахивали разрисованными золотом и серебром крыльями. Так я впервые попал в мир, который разительно отличался от всего, что мне было привычно с детства и который, тем не менее, я нежно полюбил и люблю с тех пор. Мир, где редкий парень умудрялся закончить больше, чем три или четыре курса Хогвартса, а девушки часто не учились вовсе, что не мешало населявшим этот мир людям быть неглупыми и опытными в своем деле колдунами. Мир, где по субботам в пабах вспыхивали традиционные драки, в ходе которых мужчины от палочек быстро переходили к старым, как мир, кулачным боям, а жены и дети дерущихся горячо подбадривали их, наблюдая за схваткой с порога или через окно. Мир, где грабить магазины или даже убивать людей было так же нормально и естественно, как для всех остальных — уходить каждое утро на работу в контору, но где никто не опустился бы до того, чтобы заклятьем вытаскивать кошельки у прохожих. Мир, где самым страшным преступлением считалось сдать своих. Этот мир давно ушел в прошлое. Уже тогда криминальный мир стал отходить от выработанных веками "законов". Я застал последние проявления этого своеобразного преступного "кодекса чести", когда-то столь же незыблемого, как рыцарские обеты, и так же неожиданно потерявшего в одночасье всякое значение. Периодически появлялся Фредди и утаскивал меня ближе к оркестру, чтобы с кем-нибудь познакомить. Я едва успевал пожимать руки и запоминать имена — Джерри, Мик, Джорди, Стиви... Но как ни кружилась голова от избытка алкоголя и впечатлений, я тем не менее прекрасно понимал, что именно происходит. Меня представляли "ребятам". Демонстрировали "фирме" как будущего сотрудника. Не скажу, чтобы меня это особенно волновало. Было, скорее, лестно, чем страшно. Я давно перешел грань, за которой такие вещи могли напугать или остановить. И я отлично осознавал, что, просто придя сюда сегодня, уже подписал некий невидимый договор. Я попытался что-то спросить у Фредди, но он только похлопал меня по плечу и сказал: — Завтра о делах, Рэй, все завтра. Сегодня у меня большой день, так что никакой работы, понял? Ешь, пей, веселись, познакомься с какой-нибудь девушкой, вон их сколько... Ладненько? Ты мой гость, и я хочу, чтобы тебе было хорошо. Я и не возражал. Вдобавок мне очень хотелось узнать, для кого предназначено пустовавшее пока почетное место по правую руку от Фредди. Так что я еще немного покрутился рядом, болтая о всяких пустяках с белозубым мускулистым Стиви. Но искомого человека так и не увидел. Сначала я определил было на эту роль явившегося с огромным букетом цветов низенького толстяка с пышными усами, которого чуть ли не все за столом приветствовали радостными возгласами и аплодисментами. Позже я узнал, что это очень популярный в определенных кругах целитель Лео Эрнер — весельчак, гурман и тонкий знаток вин. Лет через пятнадцать я вновь свел с ним знакомство, после чего он стал штатным целителем Ставки, "штопальщиком", как называли его в боевой группе. Но хотя Фредди долго и крепко обнимал его, как старого друга, все же было ясно, что не Эрнер станет в этот день главным, долгожданным гостем. Немного позднее появился мужчина лет сорока, с неприятным искривленным лицом, которого все называли Бобби. Тогда я еще не знал, что это один из небезызвестных братьев Крэйн, которым предстояло прославиться в криминальных войнах конца сороковых. Фредди приветствовал его не менее сердечно, чем остальных, но Морин держалась слегка напряженно. А из того, что вместе с Бобби прибыла свита из пяти или шести молчаливых крупных мужчин, я заключил, что это скорее глава не то конкурирующей, не то партнерской "фирмы". Однако заветное место по-прежнему пустовало. Наконец я отчаялся дождаться таинственного гостя и отошел. К тому времени я уже чувствовал себя так, словно родился здесь — совершенно свободно и расслабленно. Я помогал Морин носить из кухни угощение и чистые тарелки, а потом даже набрался смелости и пригласил одну из подружек Даниэль танцевать. Жара понемногу спадала, время близилось к шести вечера, на высоком и чистом августовском небе появились первые легкие облака — и тут, наконец, появился тот, кого все ждали. Я сразу понял, что это он и есть. Фредди чуть ли не бегом бросился встречать его у самой калитки. Средних лет худощавый волшебник с аккуратной бородкой, в безупречно сшитой серой мантии и шелковых перчатках. Он улыбался и раскланивался с остальными гостями, которые при его появлении вскакивали и тянулись пожать руку, обнял Морин, потом звонко поцеловал Даниэль в щеку и вручил ей конверт с подарком. Но по всему было видно, что это птица куда более высокого полета, чем все собравшиеся. Он явно был ближе к моему бывшему миру, к которому принадлежали мои родители и их друзья, к тому, где когда-то — давным-давно — жил я сам. Лицо пришедшего показалось мне смутно знакомым, и я на всякий случай решил держаться от него подальше. Но не тут-то было — через полчаса или час Фредди вытащил меня за руку из толпы на танцплощадке и повел прямиком к незнакомцу в серой мантии. Тот курил, удобно устроившись в кресле. — Вот, — с чем-то, похожим на сдержанную гордость, сказал Фредди, — тот паренек, о котором я говорил вам, сэр. Его зовут Рэй. Впервые на моей памяти Фредди назвал кого-то "сэр". Я насторожился еще больше. Весь хмель мгновенно сошел, как и не бывало. Волшебник скользнул по мне равнодушным взглядом, потом вдруг поднялся. — Пойдемте-ка побеседуем, юноша. Я оглянулся на Фредди. Тот кивнул, но сам остался стоять на месте. Отойдя чуть в сторону и остановившись под молоденьким грушевым деревом, мой собеседник, не торопясь, вынул из портсигара новую сигарету, прикурил от палочки и только после этого посмотрел на меня. — Ну что же, здравствуйте... мистер Лестрейндж. Меня охватила паника. Никогда и никому в этом мире я не называл своей фамилии. — Не волнуйтесь, — холодно сказал незнакомец. — Пока что ваше инкогнито известно, насколько я могу судить, только мистеру Трэверсу, который, разумеется, навел о вас справки. Что же до меня, то я, знаете ли, иногда читаю газеты и могу сложить два и два... Я молчал, лихорадочно пытаясь сообразить, кто он такой и к чему клонит. — Однако, — спокойно продолжал тот, выпуская дым колечками, — на вашем месте, молодой человек, я бы не рассчитывал, что такое положение вещей продлится долго. Рано или поздно — скорее рано — кто-нибудь вас узнает. Или же вы попадетесь на какой-нибудь... э-э... не совсем законной деятельности. И тогда на вашем будущем будет поставлен, — он прочертил в воздухе две линии сигаретой, — жирный крест. Это в лучшем случае, я имею в виду. Я ничего не ответил. Что тут скажешь? — Мистер Трэверс уверен, что все будет в полном порядке, и у него, как я понял, на вас большие планы. Собственно, он меня и просил позаботиться о том, чтобы в случае возникновения... э-э... осложнений вы не остались без защиты. Но хочу сразу сказать, что, учитывая, кто вы и из какой семьи, и вдобавок то, что вы несовершеннолетний, — большие проблемы будут в любом случае. А я не Мерлин и не всесилен. Надеюсь, вы это понимаете. Я ничего не понимал и потому опять промолчал. — Резюмируя вышесказанное, — мой собеседник стряхнул пепел с сигареты, — я бы хотел, чтобы вы еще раз серьезно задумались, стоит ли вам принимать те обязательства, которые, если я верно понял, вы в ближайшем будущем собираетесь принять, а также участвовать в деятельности, в которую вы неизбежно будете вовлечены, если все так пойдет и дальше. У мистера Трэверса свои интересы, у вас — свои. По вашим счетам придется отвечать вам, и никому больше. Я понимаю, что у вас есть некие трудности... кажется, серьезный долг или что-то в таком роде? — Да, — наконец выдавил я из себя. — У нас заложен дом, и... — Иногда, — строго сказал незнакомец, — лучше остаться без дома, чем без будущего. Мой вам совет — подумайте об этом. Я опять ничего не ответил. Несмотря на теплый августовский день, меня колотила дрожь. Меньше всего я ожидал услышать подобную речь — здесь. Словно вдруг ожил и зазвучал в ушах старательно заглушаемый голос моего собственного разума. Впервые кто-то так откровенно сказал мне то, что я знал, но о чем не хотел и боялся думать. — В общем, — закончил незнакомец, — это все, что я считал нужным сообщить. На случай, если понадобятся мои профессиональные услуги, — вот. Он вытащил из кармана серебряную визитницу, двумя пальцами вынул из нее карточку, бросил в мою протянутую ладонь и ушел. Прошло минут пять. Мой недавний собеседник уже опять болтал и смеялся с Фредди, а я все стоял, разглядывая прямоугольник плотной кремовой бумаги. Кроме герба в левом верхнем углу и лондонского адреса, там было всего три слова:
ПОЛ САЙМОНДС Адвокат
*** В те годы Пол Саймондс был настолько известен, что даже я о нем что-то слышал. Выпускник Слизерина, из очень хорошей семьи, среди предков которой были и сподвижники Вильгельма Завоевателя, и рыцари-крестоносцы, он после окончания Хогвартса неожиданно для многих поступил в школу права, что само по себе считалось в те годы неподобающим для молодого человека из высшего слоя. Вдобавок в своей практике Саймондс стал специализироваться по уголовным делам и со временем приобрел репутацию адвоката, способного "вытащить", казалось, самое безнадежное дело и спасти от Азкабана или поцелуя самого очевидного преступника. Нельзя сказать, чтобы такая слава снискала ему множество друзей. В "обществе" Саймондса в лучшем случае недолюбливали, в худшем игнорировали и не подавали руки, хотя многие признавали его талант и колоссальную работоспособность. Присущие ему холодновато-саркастичные манеры тоже сыграли свою роль. Но Саймондсу, казалось, было совершенно наплевать на то, что о нем думают "приличные люди". Зато среди личностей, подобных Фредди, Саймондса боготворили и считали его возможности почти безграничными. За глаза его здесь называли любовно и уважительно — "наш адвокат". Хотя Саймондс не особенно дорожил и этим — из всех возможных человеческих мнений он во всех обстоятельствах ценил прежде всего свое собственное и всегда поступал так, как сам считал нужным и правильным. Скажем, хотя он и привык к самым разным делам, его почти невозможно было уговорить взяться за защиту в случаях торговли наркотиками, изнасилования, проявления бессмысленной жестокости и прочего, что он не одобрял и называл непонятным словом "беспредел". Встреча с Саймондсом произвела на меня самое гнетущее впечатление. Стало жутковато и очень грустно. Я забился в самый дальний угол сада и долго курил на скамеечке, не обращая внимания на парочку, целовавшуюся рядом в кустах. Потом меня разыскала Морин и принялась расспрашивать, что случилось. Я отговорился тем, что, наверное, слишком много выпил. Она увела меня в дом, тихий, чистый и прохладный, и устроила спать на каком-то диване под пестрым стеганым пледом. Самое удивительное, что я и вправду очень быстро заснул. Будто выключился, чтобы ни о чем не думать, хотя бы на время. Утром меня разбудил Фредди и предложил "пойти прогуляться". Я нашел уборную и кое-как умылся, а потом вышел в сад. В доме было совсем тихо. И неудивительно — судя по тому, как невысоко поднялось над горизонтом маленькое алое солнце, было всего около шести утра, и гости лишь недавно угомонились. На всех пригодных для этого плоских поверхностях кто-нибудь спал. Некоторые отрубились прямо за столом, обнимая недопитую бутыль. Сад был завален салфетками, остатками бумажных фонариков и осколками посуды. Оглянувшись, я увидел, как по железнодорожной насыпи ходит обходчик, простукивая молоточком колеса вагонов. Он был так близко, что казалось странным, как он нас не замечает. По другую сторону сада начинался не то луг, не то пустырь, полого спускавшийся вниз, к обсаженному тополями каналу. От воды поднимался туман, и в его дымке степенно плывущие по каналу огромные баржи с углем казались сказочными драконами. Мы медленно двинулись туда. Трава была еще мокрой от росы, а от деревьев тянулись длинные тени. Почти у самой воды, под прикрытием тополей стояло несколько странного вида фургонов. Довольно обшарпанные, они были раскрашены во все цвета радуги, а бронзовые ручки на дверях сияли. — Это цыгане, — сказал Фредди. — Они маглы или волшебники? — Да черт их разберет. Вроде не колдуют, и палочек у них нет. Но вот этот дом, например, видят. Странный народец. Я позволяю им здесь жить — мне не мешают. Если к ним зайти, то тебе за десять кнатов предскажут будущее, расскажут все про все. Но я бы не советовал. Нечего верить пророчествам, чушь это. Я не ответил. — Ты чего-то смурной, — заметил Фредди. — Что, сэр Пол тебе вчера наговорил чего-то? Да ты не обращай внимания — он такое любит, душеспасительные беседы... Не дрейфь, все будет нормально. Я, собственно, чего хотел сказать-то... Предложение Фредди было простым и даже по тем временам неудивительным. Он поинтересовался, не хочу ли я стать в Хогвартсе распространителем неких расширяющих сознание веществ, а проще говоря, "дури". — Я тебя сведу с людьми, они научат всему, что надо, — говорил Фредди, стряхивая пепел на траву. — Как сбыт поставить, как не запалиться, то-другое. И доход не чета нынешнему. Двести галлеонов в месяц, это если даже палец о палец не ударить. Ну, что? Звучало, что и говорить, заманчиво. Двести галлеонов в месяц — это тысяча за полгода. Даже с учетом процентов меньше, чем через год, я буду свободен. Но что-то меня удерживало. Не то чтобы моральные соображения — скорее, подсознательный ужас, который вызывало у меня все, связанное с наркотиками. Я ведь уже кое-чего насмотрелся в Ночном переулке. Видел, например, "блаженненьких" — тех, кто настолько пристрастился к Felix Felicis, что без дозы был не в состоянии даже аппарировать. Если действие зелья внезапно заканчивалось, такой человек мог застыть посреди улицы и простоять несколько часов, не решаясь сделать следующий шаг. Заглянуть им в глаза было страшно — жуткий, кричащий, умоляющий взгляд… Были и поклонники зелья забвения, глотавшие его по двадцать-тридцать раз в день, чтобы забыть любую, самую мелкую неудачу, вроде забрызганного грязью подола мантии, — в результате они были не в состоянии вспомнить собственное имя. А еще "мечтатели", умудрявшиеся даже на работе, монотонно сортируя жабью икру в аптеке или собирая по прутику оперение метлы, видеть яркие грезы наяву, для чего достаточно было незаметно проглотить содержимое ампулки, купленной в Ночном из-под полы. И "птицеловы" — так называли тех, кто принимал ускоритель, достаточно несложное в изготовлении пойло, куда входили несколько распространенных лечебных зелий (единственная сложность была в том, чтобы получить на них рецепт целителя), а также когти дракона и некоторые фракции нефти в качестве катализатора. Зеленоватая, противно пахнущая бурда и вправду ускоряла личное время, настолько, что принимавшие ее были способны небрежным движением руки поймать взлетающую птицу, а их движения со стороны выглядели слегка смазанными. Помимо всего прочего, зелье давало возможность не спать хоть целую неделю и вызывало легкую эйфорию с видениями, похожую на состояние быстрого сна наяву. Неудивительно, что на ускоритель часто подсаживались профессиональные бойцы или квиддичные игроки. Но привыкание наступало очень быстро, а последствия были ужасающими — "птицеловы" за два-три года становились глубокими стариками. Если доживали, конечно, — обычно мозги превращались в кашу намного раньше. Их встречалось много в Ночном, больше, чем может представить себе нормальный человек, — этих людей или, точнее, существ, похожих на пустые тела-оболочки после поцелуя дементора… А ведь это было еще до того, как стали популярны магловские "подарочки" — темные шарики опиума, которые курили через трубку с длинным чубуком, или белые дорожки кристаллического порошка. Разумеется, никто не стал бы поставлять такое в Хогвартс. Самое большее, чем мне пришлось бы торговать, — обычная «травка», да еще сигаретки из листьев шалфея. Но я уже успел насмотреться, как с этих почти безобидных вещей люди потом "пересаживаются" на более серьезные зелья, как опускаются — пускай медленнее, что называется, с расстановкой, но… Я отказался. К моему огромному удивлению, Фредди не стал меня переубеждать. Кажется, он был даже доволен. — Я вообще-то так и думал, что ты откажешься. И правильно. Молодец. Мне самому эта идея Бобби не очень-то по душе, но предложить надо было, ты же понимаешь... Он отбросил сигарету и похлопал меня по плечу. — Но ты не волнуйся, занятие мы тебе найдем. Учись спокойно. Мне надо, чтобы ты хотя бы СОВы сдал, а еще лучше полный курс прошел. Ты и так очень пригодишься там, где ты есть, нечего тут с нами по мелочевке крутиться. Расти надо, активнее затевать новые темы, работать, так сказать, над собой, — Фредди хмыкнул. — Так что ты еще очень понадобишься, даже не сомневайся... У тебя как сейчас с долгом? — До конца сентября хватит заплатить проценты, а дальше не знаю. — Ну, ничего... Долг я за тебя выплачу, если что.Не бойся. Вот на Рождество приедешь и поговорим уже по сути. Ладненько? Я кивнул. — Ну, вот и решили. Давай тогда в дом. Сейчас Морин тебя покормит завтраком, а потом мы с тобой аппарируем. Матушка тебя, небось, уже заждалась. Аппарировали мы, против ожидания, не в Ночной, а прямо ко мне домой, на границу нашего леса. Адрес я Фредди не говорил, так что смысл послания был понятен — Трэверсу отлично известно, кто я такой, и нечего даже думать сорваться с крючка. Не то чтобы я всерьез собирался. Будущее, которое обещал мне Фредди, было рискованным и жестоким, я это отлично понимал — но был уже не в силах тащить все на себе. Я так жаждал передышки, так нуждался в ком-то взрослом, кто хоть временно решал бы за меня... Я слишком устал.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 417
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
. Совсем не сказка Роулинг, но и зачем фику копировать сказку Роулинг? Напротив, как раз такое реалистичное произведение прекрасно заполняет «белое пятно», оставленное автором. А подобной продуманности, логичности, детальности (даже изредка чуть напрягающей) я, пожалуй, не встречала. Между прочим, вызвавший когда-то вопрос обычай целовать отцу руку, на мой взгляд, деталь весьма тонкая и достоверная – мои родители мне рассказывали, что ещё на их памяти в некоторых семьях сохранялся обычай целовать руку, правда, матери. 
- участник сейчас на форуме
