Зеленый форум: HP Fanfiction

Открытая дверь.

Это вошло у него в привычку. Каждую ночь он последним тушит свет в своей комнате, так как последним же в доме ложится спать. Он ждет.

Каждую ночь он, проводя рукой по перилам, поднимается по лестнице, шаг за шагом, пролет за пролетом, пока не останавливается напротив двери на третьем этаже. Двери не в его комнату. Он спит в одной из комнат на чердаке, этажом выше.

Эта дверь, самая дальняя от лестничной площадки, остается приоткрытой каждую ночь, и он заглядывает сквозь щель в темную комнату. Он не перестает думать о том, почему дверь открыта. Может быть, Гермиона боится темноты? Или потому, что ей приходится все время оставаться одной после лет, проведенных в Хогвартсе и позже здесь, на площади Гриммо?

Он не знает; впрочем, это его не сильно волнует. Он думает лишь о том, что благодарен ей за это. Каждую ночь он приходит, чтобы посмотреть на нее.

Почему он наблюдает за ней? Разумеется, только ради того, чтобы убедиться, что все в порядке. Жалкое оправдание, успокаивающее его совесть, которая эхом повторяет: «распутник, извращенец, вуайерист!» уже, скорее, по привычке. И так он стоит здесь каждую ночь, любуясь спящей Гермионой.

Это тянулось несколько недель. Когда троица однажды вернулась домой после уничтожения очередного хоркрукса, и пока остальные расходились по своим комнатам, Гермиона, крайне утомленная, заснула прямо за кухонным столом. Люпин посмотрел на нее, спящую в неудобной позе, и унес наверх. После этого все переменилось.

Его отношения с Тонкс давно уже прекратились, а роман Рона и Гермионы не продлился долго, хотя все думали, что будет иначе. Они расстались спокойно и без суеты, вновь став друзьями.

Однако он знал, что не это послужило толчком к его чувствам. Они начали развиваться из взгляда на нее как на талантливую ученицу, из симпатии к ней, как к подруге Гарри, из уважения к ней, как к члену Ордена, из восхищения перед ее заслугами в окончании войны. И наконец превратились в отношение к ней, как к женщине, когда однажды, выйдя из ванной, одетая лишь в банный халат, она рассеянно принялась сушить волосы полотенцем, а ее кожа все еще блестела влагой. Тогда это было похотью – но и похоть стала лишь этапом на его пути.

Он прекрасно осознает, что его чувство далеко не похоть, как не была похотью и его признательность к ней как к своей ученице. Оба ощущения продолжали жить в сердце, являясь лишь частью единого целого, гранями одного чувства, преобладающего над остальными.

Он любит ее. Он любит ее и влюблен в нее, если говорить точнее. Он любил ее и прежде, как друга – только теперь гораздо сильнее.

Но они оба оставались самими собой. И он сомневается, что она примет его чувства, если он решится однажды открыться ей в них. Так же как не примут их и ее друзья: в этом он абсолютно уверен.

Он пытается вести себя так же, как и всегда, как будто с ним ничего не произошло.

Он как можно меньше находится в ее обществе и ведет себя как обычно. Он мягок и сдержан, готов поговорить с ней при любом удобном случае, и только. Ни намека на то, что на самом деле происходит у него в душе. У него было достаточно времени привыкнуть к этой маске.

Люпин одновременно и рад и не рад оттого, что Гермиона, кажется, ничего не замечает.

Она догадалась, что он оборотень, но не может понять, что он любит ее?

Однако Римус вынужден признать, что тогда прямо перед носом у нее были доказательства, наводившие на верный ход мыслей, так что ей не трудно было разобраться в его сущности - во многом благодаря махинациям Северуса.

Но пока еще ни одного доказательства любви Римуса она не видела, ведь он ведет себя с ней так же, как вел и раньше.

И он не хочет, чтобы она догадалась, не так ли?

Римус пытается быть рядом с ней не дольше обычного. Но чем сильнее он хочет ее, тем слабее он сопротивляется своим чувствам. Иначе он сойдет с ума. Он пытался положить конец этому безумию, но не смог.

Поэтому он не устоял перед искушением, когда в первый раз обнаружил дверь в ее комнату приоткрытой.

Люпин проводит каждую ночь, наблюдая за Гермионой. На самом деле ему не за что себя корить. Она всегда одета в целомудренно застегнутую ночную рубашку. Может, она однажды укоротила ночную сорочку своей матери, чтобы сохранить иллюзию своей связи с нею? Или чтобы не мерзнуть в холодных спальнях Хогвартса?Он всего лишь смотрит на нее спящую, от силы минут пятнадцать, и больше ничего. Он никогда не переступал порога ее комнаты, никогда не делал ничего действительно неуместного. Когда она спит, он видит только спокойные черты ее лица. Это подсматривание за ней расслабляет, успокаивает и дает почувствовать гармонию, которой он не может достичь иначе. Это не позволяет ему окончательно сойти с ума. Вот почему он каждый раз испытывает чувство неловкости и стыда.

Ее лицо, украшенное различными мыслями днем, являет собой настоящий шедевр ночью, когда она спит и безмятежность приходит на смену напряжению.

Ее грудь поднимается и опускается с каждым глубоким вдохом и медленным выдохом. Такой интимный звук... Она лежит на кровати, укрытая одеялом, прижав колено к груди, тонкими пальцами прижимая к себе подушку. Словно любовника, выскользнувшего из ее объятий и обернувшегося жалкой подделкой из покрытых тканью перьев.

Каково это - лежать в ее объятиях, убаюканным на ее груди? Лежать, тесно сплетясь друг с другом после ночи любви? Он страстно, почти до физической боли, желает узнать это.

Ее мягкие ресницы прикасаются к щекам, скрывая от его взгляда прекрасные, выразительные карие глаза. Они в рассеянном ритме движутся во сне под тонкой кожей век. Как бы она посмотрела на него, если бы проснулась сейчас и увидела темную тень, лежащую поперек кровати? Выразили бы ее глаза ужас или доверчиво посмотрели бы на него, наполненные уверенностью в том, что здесь, в этом доме, с ней ничего не случится? Или же в них отразились бы какие-то иные эмоции, порожденные сном?

Ничего более он не желал и одновременно не страшился узнать так сильно, как это. Война, Волдеморт и Орден не занимают важных мест в этом ряду. Они направляют течение его жизни, но тихие моменты в конце каждого дня направляют течение его желаний, его грез, поглощая все остальное. Весь день, пока он составляет планы на собраниях Ордена, желания прячутся в глубинах его сознания, сохраняя рассудок.

Больше у него ничего нет, и хотя он знает, что это неправильно, он не может - не хочет - менять своих чувств к ней, отказываться от ночных визитов. Это все, что он может себе позволить.

Он не разрешает себе думать о чем-то большем, что могло или не могло бы произойти. Он не позволяет себе мечтать о будущем. Он отрицал бы, что имеет какие-либо цели, потому как в глубине души он знает, что больше ничего не получит от Гермионы. Он крадет у нее эти мгновения, когда она попросту не может сопротивляться.

Подобные мысли сковывают его: он чувствует себя грязным, ему стыдно смотреть на нее. В конце концов вина за свой поступок одолевает его. Он до боли в мышцах сжимает приоткрытую дверь. Черт.

Это единственная хорошая вещь в его жизни, а совесть подло марает ее! Он поворачивается, чтобы уйти, испытывая крайнюю усталость и отвращение к самому себе.

Внезапно – шум.

Стон. Из ее комнаты.

Он оборачивается, раздираемый противоречивыми чувствами, настороженно прислушивается, напрягаясь всем телом, пытаясь уловить какие-либо звуки. Римус знает, что не должен этого делать, что он переступает границу дозволенного. Но вдруг это кошмарный сон? Разве она должна мучиться из-за его чертовой совести?

Римус двумя большими шагами подходит к двери: его воля слаба перед лицом искушения - он прислоняется лбом к грубому дереву и сильно сжимает дверь одной рукой, пока из комнаты не доносится второй глухой стон. Он не осмеливается заглянуть внутрь, вместо этого его взгляд нервно мечется по полу: ботинки, узкая щель между половицами – что угодно, лишь бы не смотреть туда, куда безумно хочется. Вместо этого он начинает считать крошечные прожилки на дереве двери.

Это не похоже на стон страдания, и он начинает сомневаться, так как совесть вновь напоминает ему о себе. Если ей не снится не кошмар, он не имеет больше никакого права оставаться здесь. Вторгаться в ее жизнь без ее ведома неправильно. Это и прежде было неправильно, а сейчас тем более.

Гермиона вновь стонет – на этот раз уже громче. Однако ее голос выдает то, что она не испытывает ни боли, ни ужаса. И между тем она продолжает спать.

Этот звук отдается у него в паху. Он почти что вторит ей своим стоном, повинуясь запретному чувству. Он зажмуривается, сильнее прижимает лоб к двери и крепче стискивает шероховатое дерево, трущееся о чувствительную кожу ладони. Он вновь открывает глаза, поднимает взгляд и слегка поворачивает голову, заглядывая внутрь. Он слаб. Он не в силах противиться искушению. Римус говорит себе это всякий раз.

Гермиона неустанно мечется под одеялом, корчась, будто от боли. Ее руки бессознательно движутся, не зная, что им делать. Ему видны ее бедра, то и дело показывающиеся из-под одеяла, и он начинает догадываться, что происходит. Она стремится к какой-то точке, к тому, чего здесь нет. Обманутая иллюзорностью своего сна, или привидевшимся ей любовником, она тщетно ищет удовлетворения.

Он не хочет знать, кто ей снится. Без чрезмерной допеки совести он позволяет себе представить, что в ее сне - он, потому как мысли свободны. Или, на худой конец, должны быть свободными. Его ежевечерние визиты к ней могут быть спорными с точки зрения нравственности, но он не злоупотребляет тем, что у него есть. Возможно, он потерял доверие к самому себе, и все.

Ее движения ускоряются, и стоны раздаются все чаще.

Люпин напряженно вслушивается и наблюдает за ней. Он не позволяет себе облегчить возбуждение. Это уже слишком, даже для него.

Затем с ее губ слетает слово, которое ломает его и переворачивает мир вверх дном.

- Римус… - шепот замирает во вздохе.

Он открывает глаза. Мышцы сводит судорогой.

Нет.

Нет, этого не может быть! Он? Она… Ей снится он?

Но это всего лишь сон, это еще ни о чем не говорит... Его и самого иногда посещали эротические сны, впутывавшие людей, которых он позже не желал даже видеть, не говоря уж о более близких отношениях. Возможно, сейчас происходит то же самое.

Так что же это значит?

Наперекор своей рассудительности, Люпин открывает дверь чуть шире. Достаточно широко для того, чтобы осветить ее комнату, чтобы сделать шаг внутрь. И он делает этот шаг, игнорируя свою протестующую совесть.

Он не в силах остановиться, он должен знать. Однако Римус не уверен, что именно он надеется понять, приблизившись к ней. Тем не менее, он медленно делает шаг в темноту комнаты и останавливается прямо перед изножьем кровати. Он прекрасно видит ее отсюда: как она лежит на спине, а ее ноги тщетно пытаются тереться друг о друга. Как ее руки беспомощно закинуты за голову, а пальцы судорожно сжимаются и разжимаются. Как она слабо стонет и ее грудь судорожно вздымается, а голова медленно поворачивается из стороны в сторону, брови хмурятся от разочарования; как она тяжело дышит сквозь приоткрытые влажные губы.

Она проснулась. Он шумно вздыхает.

Римус проводит рукой по волосам и лицу, мучительно пытаясь найти ответ на вопрос: «какого черта он здесь делает?». Ведь он же вовсе не ожидал, что ему станет лучше после того, как он посмотрит на нее.

Его имя вновь слетает с ее губ; она изумленно вздыхает. И после этого он делает нечто на самом деле глупое.

Он садится к ней на кровать. Безо всякого намерения делать что-либо, а просто потому, что не может поступить иначе.

Ему приходит в голову, что за всю жизнь он не делал ничего более несвойственного ему и ужасно глупого. Тем более глупого, что он знает наперед, к чему это может привести. Однако он делает это.

И, разумеется, это приводит к неожиданной развязке. Как только он присаживается к ней на кровать, она моргает, отгоняя сон, и открывает заспанные глаза.

Уже тот факт, что она не кричит на весь дом, как должна была бы, обнаружив сидящего на ее кровати мужчину, говорит ему о том, что она еще окончательно не проснулась. Он должен воспользоваться этой возможностью и немедленно убраться отсюда, пока еще может это сделать. Он знает - Гермиона очень ловко владеет волшебной палочкой.

Между тем он не уходит; в этот момент ему не хватает решимости и ясности мысли. А она не кричит – напротив.

Ее взгляд останавливается на нем, и она медленно, лениво улыбается. Так, как он желает, чтобы она улыбалась ему, полностью проснувшись и зная, чего она хочет.

- Привет, Римус, - она на вдохе произносит его имя и томно потягивается; мышцы ее тела напряжены, она дугой изгибает спину и шею, отводя от него взгляд. Люпин смотрит на эту нескромную позу и ловит себя на том, что хотел бы увидеть ее в иной обстановке. И услышать те же хриплые стоны.

Она со вздохом падает на кровать, посылая ему слабую улыбку.

Он улыбается ей в ответ.

- Что ты здесь делаешь?

- Ничего. Я услышал шум и решил проверить, не мучает ли тебя кошмар, - он спокойно лжет сквозь зубы. Она краснеет, вспоминая свой сон, но делает это бессознательно и, вероятно, все еще в полудреме. Гермиона не перестает улыбаться, берет его руку, лежащую на бедре, и зажимает ее в своих ладонях, как будто это в порядке вещей.

- Нет. Но спасибо за заботу.

- Тогда что же тебе снилось? – спрашивает он, причем слова вылетают быстрее, чем он успевает осознать это. Дурак, дурак, дурак!

Она густо краснеет и отвечает:

- Ничего.

- Мне так не показалось.

Oстановись, пока еще можешь! О чем ты думаешь, задавая ей подобные вопросы?

- Ты знаешь, мне не верится, что я проснулась. Ты никогда не приходишь, когда мне снятся кошмары. Почему же ты пришел сейчас?

- Я мог просто не знать об этом. Я крепко сплю. Может быть, мне просто не спалось сегодня ночью.

- Нет. Ты всегда просыпаешься, когда кто-нибудь будит миссис Блэк.

- Разве остальные не просыпаются?..

- Жаль, что это лишь сон, как и другие сны.. Иначе бы ты никогда не пришел ко мне. Никто не видит во мне женщину… Знаешь, я жду тебя каждую ночь. Пока могу, пока мои веки не тяжелеют. Я всегда засыпаю, думая о тебе. И поэтому я оставляю дверь приоткрытой, надеясь, что ты заглянешь сюда и увидишь меня, прежде чем ляжешь спать. Но это бесполезно, хотя… Как бы я хотела хоть немного нравиться тебе! Я полюбила тебя с самого первого момента, когда увидела. Я любила тебя уже тогда, когда мне было четырнадцать. Я лишь недавно начала хотеть тебя... Хотеть, чтобы ты заставлял меня сходить с ума от желания, чтобы ты прикоснулся ко мне, чувствовать твои руки на моих ногах, на моей груди…

Она говорит это, не выпуская его ладоней, заставляя прикасаться к ней, гладить ее, позволяя его рукам плавно скользить по ее прикрытому тканью животу, слегка задевая ребра, водя кончиками пальцев под грудью и, наконец, кладя их на грудь, заставляя тереться о твердый контур сосков под ночной рубашкой.

Она слегка стонет, продолжая водить его руками по своим груди и ключицам, ласкать ими шею и затылок.

- О… Мой… - шепчет она. Люпин задыхается, смущенный и возбужденный этими прикосновениями. И лишь когда он понимает, что больше не в силах выдерживать этой пытки, она отпускает его, и ее руки ложатся по обе стороны головы на подушку.

Она засыпает.

Он медленно поднимает дрожащие руки с изгиба ее шеи, противясь искушению нежно дотронуться до ее груди. Разбудить ее вновь и продолжить все это, пока они не насытятся друг другом. Вместо этого он с силой сжимает свои колени, борясь с возбуждением.

Взглянув на нее в последний раз, он поднимается, пошатываясь, идет к двери и плотно закрывает ее за собой.

Через пять минут, в душе, издав изумленный возглас, он обильно изливается себе в руку. Осознав, что голова покоится на холодном кафеле душевой, и он задыхается так, будто пробежал марафон, Римус решается сделать что-то – что угодно - со своими чувствами, с этим влечением к Гермионе. Пусть Рон и Гарри и весь осуждающий мир катятся ко всем чертям! Даже если она просто хочет его или пылко любит – он должен знать, и он узнает это только после того, как пригласит ее поужинать.

Он мечется в постели весь остаток ночи, пытаясь заснуть, но возбуждение и страх дают ему провалиться в сон лишь на пять минут. Утром он просыпается с первыми лучами солнца, удивляясь приливу энергии и взволнованности. Ведь он думал, что будет полностью выдохшимся после вчерашнего. Люпин хочет поговорить с Гермионой перед тем, как она отправится готовиться ко сну, а это означает целый день ожидания. Но это же чистая пытка! Однако судьба улыбается ему, преподнеся хлопоты в Ордене. И все равно, те несколько минут, когда ему нечем заняться или когда он смотрит ей в лицо, - самые тягостные.

Между тем Гермиона ведет себя как обычно, и ни один из Уизли не пытается убить Римуса за то, что он извращенец. Очевидно, она не помнит событий прошлой ночи. Что ж, для него это огромное облегчение.

Хотя Люпин и решил ничем не беспокоить Гермиону, но в те редкие моменты, когда они находились в одной комнате, ему не удавалось не смотреть на нее. Он пытался одернуть себя, но тщетно. Когда Гермиона уже в третий раз ловит его взгляд, она смотрит на него как на умалишенного. Он отказывается считать это дурным предзнаменованием. Нет, он спросит ее, и если она отклонит его приглашение, тогда… Так, он подумает об этом тогда, когда это произойдет.

Для него неестественно быть столь оптимистичным. Обычно он очень нерешительный человек. Он не знает, отчего с ним произошла эта перемена.

Нет – конечно же, он знает! Не то чтобы он был настроен очень оптимистично после всего действительно. А значит, необходимо перестать думать. Ему крайне важно принять свое поражение легко, но он боится, что если будет ожидать провала, то так и случится. Вот почему он не думает об этом. Или отчаянно пытается не думать.

Наконец, день медленно приближается к своему завершению, и после ужина Римус ждет, пока все как всегда разойдутся. Только сегодня время, кажется, тянется куда медленней, чем обычно. Гермиона рано ложится спать, и так как он не хочет разбудить ее, явившись в обычное время, он решает просто подождать с полчаса, чтобы никто не догадался, что он идет к ней, и дать девушке достаточно времени переодеться.

Спустя ровно тридцать минут - кому какое дело, что остается еще сорок секунд?! - он откладывает книгу, которую якобы читает, и с последним тяжелым вздохом поднимается с диванчика в библиотеке, ища себе оправдание. Ему кажется, что он целую вечность поднимается по этим двум лестничным пролетам, в то время как на самом деле это занимает всего полминуты. Его сердце бешено колотится в груди, а дыхание слишком неровное, чтобы списать его лишь на физическую нагрузку.

Когда он наконец останавливается напротив ее двери, часы показывают всего десять: значит, он пришел гораздо раньше обычного. Большинство жителей дома все еще бодрствует, и в ее комнате, как Люпин и полагал, все еще горит свет. Дверь еще закрыта.

Он долго стоит напротив комнаты, прерывисто дыша; сердце бьется, как ненормальное. Неисчислимое количество раз он поворачивается, чтобы уйти, а рука поднимается, чтобы постучать в ее дверь.

Но в итоге тело оказывается проворнее сознания, и рука неловко касается двери, еле слышно стуча в нее. Однако он не знает, слышала ли Гермиона стук, и ему приходится постучаться еще раз, уже уверенней.

Теперь пути назад нет.

- Да? – доносится из комнаты ее голос. Шум крови в ушах почти оглушителен, но он очень хорошо слышит ее. Он так натренировал свой слух, что мог слышать ее даже тогда, когда она находилась двумя этажами выше или через несколько комнат от него.

Он делает глубокий вдох и проглатывает комок в горле.

- Гермиона, это я, Римус. Можно я зайду к тебе на секунду? Мне надо поговорить с тобой.

Дверь чуть приоткрывается, и, придерживая ее одной рукой, появляется Гермиона, одетая в свою нелепую тяжелую ночную рубашку.

- О? – таков ее ответ. На ее лице эта ужасная дружелюбная маска, которую она обычно носит для всех, исключая настоящих друзей. Обычно в круг «всех» она включает и его, и внезапно Римус пугается, что это вовсе не ей вчера снился сон, а ему, и было бы неплохо развернуться прямо сейчас и никогда больше не думать о подобных глупостях...

Она открывает дверь пошире и делает знак, приглашая его войти; мгновения сомнений проходят. Она садится на свою разостланную постель и предлагает ему присесть рядом.

Он секунду колеблется, затем закрывает за собой дверь и садится рядом с Гермионой – гораздо ближе, чем следовало бы – пряча руку от ее взгляда. Он не переставая дрожит, сидя на ее простынях: они прохладные и свежие, теплые и мягкие одновременно. Любопытно...

- Итак, Римус, о чем же ты хотел поговорить со мной? – вежливо спрашивает она. Ему приходится сдерживать себя, чтобы не схватить ее за плечи и не сорвать с лица эту отвратительную маску, громко признавшись ей в любви, или выбежать прочь из комнаты.

- Гермиона, есть только одна причина, почему я должен спросить у тебя это, и множество причин, почему не должен, но, тем не менее, я спрошу.

- Да?

- Эм-м-м… ты не… Хм, я имею в виду, можешь ли ты… - он вздыхает, в сотый раз проклиная себя за дурацкое «красноречие».- Не хотела бы ты поужинать – со мной – завтра?

Проходит секунда, затем другая, пока он, более чем с надеждой, в ожидании смотрит на нее, а она лишь глядит на него в ответ. Затем наступает следующий миг, и Римус уже начинает бояться, что она либо не поняла его, либо размышляет, как бы вежливее отказаться.

Тем не менее, питаемый надеждой, он отказывается думать о проигрышном варианте, пока она не скажет этого сама, и осторожно спрашивает:

- Гермиона, ты…

- Поужинать? С тобой? – внезапно спрашивает она очень высоким голосом, и он не может не заметить того, как покраснели ее щеки. Он гадает, хороший или дурной это знак.

Люпин просто кивает в ответ.

- Как на… – она растягивает слова, глядя на него и ожидая, чтобы он сам закончил фразу.

Он прокашливается, кивает еще раз и продолжает мысль:

- Как на свидании, да.

- Где? - это звучит уже более интригующе, и Римус считает это хорошим предзнаменованием. По крайней мере она не отказалась наотрез, хотя должна была бы...

- Боюсь, что здесь… впрочем, нет, в саду, - извиняющимся тоном объясняет он, добавляя последнюю фразу чисто интуитивно.

Храбрость здесь не при чем, он на самом деле не думал, что зайдет так далеко, – он уже импровизирует.

- В саду? – переспрашивает она; в голосе проскальзывает догадка, и легкая улыбка трогает ее губы. Римус тоже не может сдержать улыбки, хотя его сердце все еще учащенно бьется. Он все еще ждет определенного ответа.

- Да, в саду, но я больше ничего не скажу, пока ты не ответишь мне. Полагаю, я и так зашел слишком далеко, - полушутливо-полусерьезно говорит он, пытаясь скрыть, что в этот момент в целом мире его не интересует ничего, кроме ее ответа.

- Давай же, избавь меня от страданий, - приукрашивает он, пытаясь пролить свет на ее решение.

- Да, Римус, я поужинаю с тобой, - отвечает Гермиона, и лучистая улыбка играет на ее губах.

Это заняло всего лишь миг, но теперь, когда это произошло, он вздыхает с настолько очевидным облегчением, что они оба начинают хихикать. Его грудь вновь ноет, но теперь уже от радости. Она сказала «Да»! - звучит в его сердце.

Глядя друг другу в глаза, они оба не замечают, как он внезапно кладет руку на ее ладонь и сильно сжимает ее, а их пальцы переплетаются так, что теперь никто не смог бы сказать, где кончается его и начинается ее рука.

Одна ладонь холодная и мягкая, другая – теплая и грубая. Они гладят друг друга, вновь и вновь сплетаясь друг с другом, пока не пропадает надежда распутать узел их рук. Или это всего лишь кажется?.. Он видит: ее глаза распахнуты, а зрачки расширяются от ощущения, что их руки ласкают друг друга. Он же просто скользит по ее руке и, несмотря на некое чувство утраты, подносит обе ладони к лицу девушки, касается ее кожи подушечками пальцев.

Ее веки трепещут, она чуть облизывает губы.

Дыхание сжимает его горло, когда он смотрит в ее глаза, затем на губы, красные и чуть припухшие там, где остались следы зубов.

Внезапно в горле становится сухо, он сглатывает и вновь смотрит в ее глаза. Он не может перестать любоваться ею...

Он наклоняется и целует ее. Его глаза закрыты, губы слегка задевают ее рот, он целует ее один раз, второй, третий... Затем припадает к ней сильнее, его поцелуй становится настойчивей, он нежно покусывает ее губы. К его удивлению, она слегка приоткрывает рот, и кончик языка нерешительно прикасается к его губам.

Он задыхается, прикасаясь к ее языку. По позвоночнику пробегает дрожь, они оба становятся все более решительными; им очень трудно сдерживаться, и это так приятно... Он знает: это значит, что ему скоро придется уйти, но он уже не желает останавливаться, не узнав ее вкуса полностью.

Она также не остается безучастной. Дыхание стало неровным, ее руки лежат на коленях, в то время как он нежно гладит ее лицо.

И даже пока они томно целуются, Люпин чувствует облегчение, подобное тому, будто он вернулся домой из долгого путешествия; облегчение оттого, что его совесть наконец-то не может возразить ему ничего конкретного, и ей остается лишь красноречиво «пожать плечами».

Он несколько углубляет поцелуй, его язык скользит внутрь; ее сбивчивое дыхание – это то одобрение, которое ему нужно. Наконец, ее руки тянутся к его затылку, пальцы сплетаются в волосах, посылая сладкую дрожь в спину.

Римус не может вспомнить, чувствовал ли он себя когда-либо более счастливым, нежели в этот миг в ее объятиях.

Конец