|
|
| Команда Гарри Поттера и Джиневры Уизли
|
Пост N: 30
Зарегистрирован: 14.10.10
|
|
Отправлено: 25.10.10 13:55. Заголовок: morte mortem calcavi..
morte mortem calcavit
(смертию смерть поправ)
Ванная комната у них в доме похожа на лагуну. Или на Большой Барьерный Риф: по плиткам цвета морской воды скользят пестрые тропические рыбки, резвятся дельфины, плавно покачиваются водоросли. А из-за зеркального шкафчика в углу время от времени высовывает любопытную мордашку самая настоящая русалка.
Эту плитку Джинни с Гарри выбирали вместе, когда занимались ремонтом перед рождением Джима. А вот зеркальная дверь была идеей Гарри. Когда Джинни увидела ее впервые, то аж задохнулась от возмущения.
— Это что же, я буду видеть себя голой — сверху донизу, каждый раз, как захочу помыться?!
— А почему бы и нет? — широко ухмыльнулся ей Гарри, а потом добавил: — Ведь ты же прекрасна. — И взглянул на нее неожиданно серьезными глазами. — И никогда, никогда, слышишь, не смей сомневаться в себе!
— Я прекрасна, — шепотом повторяет Джинни, глядя на себя голую — сверху донизу, и хмыкает, потому что звучат эти слова ужасно глупо.
Она прибавила два дюйма в талии после рождения Джима, но сейчас снова худая, как щепка, и, похоже, останется такой же худой, пока не бросит кормить. Крошка Аль на аппетит не жалуется.
Джинни придирчиво осматривает себя: седины еще нет, она станет проблемой лет через десять, не раньше. В уголках рта едва намечающиеся морщинки — «улыбательные» морщинки. Джинни они даже нравятся.
Немного несимметричные, кстати. А потому что нефиг криво ухмыляться, Джинни Поттер! И ехидничать тоже.
Шрам на правом предплечье — тут был открытый перелом, и кость торчала наружу, прорвав кожу. Джинни не убрала шрам сразу, потому что была беременна Джимом, и лишнее магическое вмешательство могло ему повредить.
А потом — просто не захотела.
Ей нравятся шрамы.
Шрам мужа, который он старательно пытается прикрывать волосами. Надпись «Я не должен лгать» на его левой руке. Джинни всегда хотела обзавестись собственной коллекцией шрамов, даже если получены они всего-навсего после падения с метлы на квиддичном матче.
Она улыбается отражению: высокой рыжей женщине со слишком широкими плечами и слишком узкими бедрами — отцовские гены, чтоб их. Улыбается отчаянной и бесшабашной улыбкой — точно такой же улыбкой встретил свою смерть ее брат Фред — и поворачивается к наполнившейся ванне.
В их ванной комнате, похожей на лагуну, даже обычная вода из крана становится зеленоватой, как на песчаной отмели, где солнечные лучи пронизывают морскую воду до самого дна.
Джинни медленно укладывается в ванну, запрокидывает голову и удовлетворенно вздыхает, наслаждаясь ощущением легкости и тепла. А затем подносит палочку к левой руке, где под молочно-белой кожей видны голубоватые дорожки вен и твердым голосом произносит:
— Diffindo.
* * *
Вряд ли Джинни удалось бы осуществить свой план, если бы мама не забрала к себе Джима до самого вечера.
Этого ребенка ни на минуту нельзя было оставить без присмотра, а отойти от него можно было не дальше, чем на расстояние прыжка.
— Такое же хулиганье, как все Уизли, — вынес вердикт Джордж, когда увидел его впервые.
Непонятно, что же такого хулиганского он мог увидеть в крохотном младенце, но, похоже, свояк разглядел свояка.
Как только Джимми научился ползать, чета Поттеров окончательно лишилась покоя. Он умудрялся выбираться из кроватки и любых манежей, тащил в рот все, до чего мог дотянуться, и даже то, до чего дотянуться было невозможно в принципе, открывал любые дверцы и ящики и совал пальцы во все отверстия.
Молли души в нем не чаяла.
Зато с Алем все было куда любопытнее. Вырастет ли он «типичным уизлевским хулиганьем», пока еще сказать было трудно, да и братец Джордж на этот раз решил повременить с вердиктами, но, судя по всему, малыш намеревался вырасти то ли законченным маменькиным сынком, то ли человеком, прущим к своей цели с настойчивостью асфальтового катка.
Он категорически возражал, когда его пытались уложить в кроватку. Так категорически, как только умеют возражать новорожденные. Он прекрасно задремывал на руках у Джинни, на руках у Гарри, и даже на руках у Кричера, хотя худшую няньку, казалось, трудно было представить, но начинал орать, как только его подносили к кроватке. Первые две недели после возвращения Джинни из Мунго были сплошным бессонным кошмаром. Они с Гарри уже начали смахивать на инфери, натыкаться на мебель и засыпать стоя, как лошади, когда решение вдруг обнаружилось само собой.
Однажды вечером Джинни прилегла покормить крошку Аля (потому что кормить его сидя сил у нее уже не было), а проснулась утром следующего дня рядом с наконец-то выспавшимся мужем и счастливо посапывающим младенцем.
— Ну хорошо, — сказала Джинни, — считай, что ты меня переупрямил. Но не рассчитывай, что я так же легко поддамся в следующий раз.
С тех пор кроватка была забыта, как страшный сон, а Аль застолбил себе место у стенки на папы-с-маминой кровати. Джинни укладывалась рядом с ним, чтоб покормить его, а потом или вставала и шла заниматься своими делами (читай — Джимом), или благополучно засыпала, пока Гарри в детской рассказывал Джиму сказки собственного сочинения про змей и василисков.
Молли, конечно, не нравилось, что они спят в одной постели с ребенком, но Джинни демонстративно пропускала ее советы мимо ушей с тех пор, как выслушала ее лекцию о пользе пеленания «столбиком».
У Гарри, впрочем, тоже нашлось одно существенное возражение.
— Я не могу заниматься с тобой любовью, когда у нас в кровати кто-то третий.
— Но это всего лишь младенец! — возмутилась Джинни. — Он спит очень крепко, ничего не видит и не слышит, а если и увидит, то все равно не поймет.
— Давай не будем проверять, поймет он или нет, ага? — предложил Гарри и потащил ее в гостиную на диван.
В следующие пару месяцев они перепробовали в доме все горизонтальные поверхности и даже несколько вертикальных.
— Мы семимильными шагами движемся к зачатию третьего, — смеялась Джинни. — Может, все-таки остановимся на двоих?
Но если у нее и были какие-то сомнения по поводу третьей беременности, сам процесс ее неизменно радовал.
После рождения Джима ее оргазмы стали гораздо более частыми и яркими, тело — более чувствительным к ласкам (иногда ей казалось, что она вся — от мочек ушей до пальцев на ногах — превратилась в сплошную эрогенную зону). А после рождения Аля Джинни узнала о существовании такого чуда, как множественный оргазм.
Были и другие приятные бонусы. Например, когда она возбуждалась, у нее начинало течь молоко, и Гарри сразу же кидался слизывать голубовато-белые капли, пока Джинни не отталкивала его с возмущением.
— Не смей объедать родного сына, Гарри Поттер!
Ее друзья (а друзей у нее было много) время от времени интересовались, не жалеет ли она, что бросила спортивную карьеру и заперлась в четырех стенах с пеленками и сосками.
— Так я же знала, что рано или поздно мне придется уйти, — отвечала им Джинни. — Спорт — это не та профессия, из которой люди уходят прямиком на пенсию по старости, нет.
Из квиддича люди уходят еще молодыми, и им приходится искать себе новое место в жизни, становиться тренерами, спортивными журналистами, комментаторами, да хоть бы и бизнесменами!
— А ты решила стать домохозяйкой? — спросила Гвеног.
— Мерлин упаси! — фыркнула Джинни, чуть не поперхнувшись куском сырного пирога — коронного блюда Кричера. Они с Гвеног пили на кухне чай. — Я дома сижу, пока детишки маленькие. Вот еще, может, третьего рожу, отстреляюсь, а потом снова пойду работать.
— А куда, еще не решила?
— Пока не знаю. — Джинни пожала плечами. — Чтоб что-нибудь со спортом было связано. А может быть, и нет. К примеру, к брату в магазин — изобретать приколы.
— Приколы — это ты могёшь, — хмыкнула Гвеног и потянулась к вазочке с печеньем.
А Джинни вдруг застыла с поднесенной к губам чашкой с чаем, потому что ей пришло в голову, что сейчас, в этот странный период «тихой семейной жизни», когда ее дети такие маленькие, что их взросление заметно с каждым днем, и каждый день приносит что-то новое — и новые открытия, и новые проблемы, которые нужно решать, и поэтому соскучиться невозможно, и расслабиться нельзя ни на минуту — именно сейчас она абсолютно, до неприличия счастлива.
* * *
Хоть Джинни и говорила, что была морально готова к уходу из квиддича, первая беременность застала ее врасплох. Конечно, она знала, что рано или поздно это должно случиться, но одно дело знать, что что-то может произойти в далеком и туманном будущем, а совсем другое — обнаружить, что будущее уже наступило.
За месяц до первого матча сборных Англии и Ирландии у Джинни случилась задержка.
В принципе, это пока еще ни о чем серьезном не говорило — такое бывало и раньше из-за стрессов или тяжелых нагрузок. А стресс все-таки был: за место в сборной шла нешуточная борьба, и Джинни до последнего момента не верила, что ей настолько повезет.
Про тяжелые нагрузки и говорить нечего — с тренировок она уходила, чувствуя в своем теле каждую мышцу и каждое сухожилие. Потому что все эти мышцы и все эти сухожилия ныли безбожно!
Так что у нее были все причины не волноваться и спокойно дожидаться месячных (которые, по закону подлости, должны были начаться непременно в день матча), но что-то подтолкнуло ее зайти в маггловскую аптеку и купить экспресс-тест на беременность.
А потом она долго сидела на опущенной крышке унитаза и смотрела на две темно-розовые полоски.
Джинни так рвалась в сборную. Она была в наилучшей форме, на пике карьеры. Она…
Но хоть одну эту игру она может себе позволить, правда?
Давным-давно, в одиннадцать лет, вылетев из Тайной Комнаты на хвосте феникса, Джинни сделала для себя один важный вывод — жить надо торопиться.
Она могла бы умереть тогда, и все, что у нее было в жизни, весь багаж, который она забрала бы с собой в другой мир, уместился бы в эти одиннадцать лет. Детство в большой семье с кучей братьев, полеты на метле и папином автомобиле, купания в озере, помощь по дому, первая детская влюбленность и отчаянные, но тщетные попытки ее скрыть.
И это все?!
Не так давно Джордж охарактеризовал свое жизненное кредо одной простой фразой: «Если не знаешь, куда свернуть, сворачивай налево».
Услышав это, Джинни задумалась на мгновение, пытаясь осмыслить все возможные толкования слова «налево», а потом расхохоталась до слез.
Если бы ее попросили ужать все свои принципы в одну фразу, она ограничилась бы единственным словом: «Действуй!»
Если не решаешься из страха, отбрось страх. Если сомневаешься, а надо ли, сделай и поймешь. Если чего-то хочешь, бери это сразу, потому что второй шанс может и не представиться. И никогда ничего не откладывай на потом, потому что этого «потом» может просто не быть, как могло не быть всех этих лет после Тайной Комнаты.
Поэтому Джинни решила играть.
* * *
Падения с метлы она не запомнила. А очнулась уже на вокзале Кинг-Кросс.
«Множественные переломы, сотрясение мозга, шок», — так впоследствии написали в ее медицинской карте. Но было и еще кое-что — в течение двух с половиной минут ее сердце не билось. В эти две с половиной минуты и уместилось ее путешествие на вокзал.
Она запомнила странное ощущение стерильной чистоты вокруг себя, неподвижный, лишенный запахов воздух, идеально гладкие плиты под ногами. И странный мяукающий звук, нарушающий эту стерильность, чужой и совершенно неуместный во всем этом безлюдном великолепии.
Джинни помнила, как стояла перед крохотным голым ребенком, брошенным под креслом на полу, чувствуя и жалость, и какую-то незнакомую раньше брезгливость, скорее даже страх.
Страх перед всем, что пугало ее в будущем материнстве.
Она стояла, не решаясь сделать шаг, взять на руки, согреть, утешить, стояла, пока ее не выдернули из безлюдного вокзала в набитую людьми палату, где чей-то незнакомый голос прокричал: «Она очнулась».
— Мне зелья нельзя, я беременная, — пробормотала Джинни непослушными губами и отключилась снова. На этот раз без предсмертных видений.
Выздоравливать пришлось мучительно и долго.
Пить обезболивающие зелья ей действительно было нельзя, а принимать костерост разрешалось лишь минимальными дозами. («А не то у твоего ребенка будет один сплошной череп. Без мозга», — сказал ее лечащий врач, тот еще юморист.) Поэтому срасталось все очень медленно, а на руку даже пришлось наложить гипс, как в маггловской больнице.
Гарри хотел взять отпуск за свой счет, чтобы ухаживать за ней, но отпуска ему не дали, и он мог приходить только по вечерам и долго сидел возле ее кровати, рассказывая обо всем, что делал за день. О том, что можно было рассказать, потому что такую вещь, как секретность, никто не отменял. А потом засыпал на кушетке здесь же, в палате. И когда среди ночи Джинни выныривала из полузабытья (нормально спать она не могла, особенно в первые дни) и видела так близко его лицо, с которого даже во сне не сходило выражение сочувствия и тревоги, у нее сжималось сердце от мысли о том, как же сильно она его любит.
Ребенка она сохранила.
* * *
Когда Джинни наконец выписали из больницы, ослепительно-ясным весенним днем, забрать ее Гарри не смог, потому что был на дежурстве, и поэтому за ней пришли Перси и Джордж.
Но погода была такой замечательной, что Джинни отправила братьев домой с ее вещами, а сама ушла из больницы пешком по залитой солнцем улице.
В больницу она попала в феврале — в очень холодном феврале с ледяными ветрами и мокрым снегом. А теперь ей казалось, что ее хроноворотом перенесло из суровой зимы в совершенно сказочную весну. Джинни шла, наслаждаясь каждым глотком воздуха, каждым шагом, ощущением свободы и тем, что тело снова ее слушается. Она вернулась к жизни, и жизнь приветствовала ее солнечными зайчиками и первой листвой, и счастье бурлило в крови, как пузырьки шампанского.
И все было бы просто прекрасно, как говорится, если б только не дурные сны.
Первые такие сны появились у Джинни еще в больнице, но к утру они почти полностью стирались из памяти, оставляя после себя лишь ощущение смутной угрозы.
После рождения Джима сны прекратились, возможно, потому, что Джинни тогда слишком уставала от новой для себя роли, и спала, как мертвая, без сновидений.
Во время второй беременности кошмары нахлынули с новой силой. Раз за разом Джинни видела в своих снах, как бредет по вокзалу Кинг-Кросс, поддерживая руками огромный живот, и кровь стекает по ее ногам.
Гарри она ничего не рассказывала, но он и сам заметил, с каким настроением Джинни просыпалась по утрам.
Она стала нервной, начала срываться по пустякам и, самое главное, думала о приближающихся родах не иначе как с ужасом, хотя в первый раз рожать ни капельки не боялась.
Гарри объяснял эти странности скачками гормонов и, как мог, пытался ее поддерживать, отчего Джинни становилось лишь хуже, потому что к ее страхам добавлялось чувство вины.
Но, слава Мерлину, роды прошли благополучно, и Джинни вернулась домой с крошкой Алем, который с первого же дня вступил с ней в неравную схватку за право спать на ее кровати.
Естественно, ей опять было не до кошмаров.
Зато когда они начались снова, Джинни подскакивала среди ночи, вся взмокшая, с колотящимся сердцем, и зажимала себе рот ладонями, чтобы не закричать.
Она видела дочку — своего третьего ребенка, одержимую Томом. Видела мужа, сходящего с ума от ревности и подозрений. Видела его смерть, свою смерть, смерть близких друзей, и в центре всего этого маленькую рыжую девочку с совершенно невинным взглядом зеленых глаз.
Вряд ли Джинни смогла бы объяснить, почему она не рассказала Гарри о своих снах.
Возможно, по той же причине, по которой скрывала от всех свою переписку с дневником Тома на первом курсе.
Она была младшим ребенком в большой семье, и рядом всегда были братья — большие и сильные, которые всегда придут на помощь, уберегут, задвинут ее в угол со словами «Сиди тут, мелкая, а мы сейчас разберемся».
А Джинни не хотела, чтобы ее задвигали, и с раннего детства привыкла драться насмерть за свою независимость и право совершать собственные ошибки и разбираться самой.
К тому же это было бы справедливо. Их с Гарри судьбы были намертво переплетены с судьбой Тома Риддла: Гарри был его хоркруксом, Джинни была одержима им. Но если Гарри боролся с Томом большую часть жизни и победил его в честной дуэли, то Джинни не сделала для своего избавления ровным счетом ничего, и если кто-то теперь должен упокоить Риддла окончательно, то не кто-нибудь, а именно она.
* * *
Кинг-Кросс встречает ее все той же стерильной чистотой. Ни души, ни дуновения.
Гарри рассказывал, что оказался на вокзале голышом, но как только вспомнил об одежде, она появилась. У Джинни было не так — когда она оказалась здесь в прошлый раз, на ней была квиддичная форма. Теперь же она как будто только что встала из ванны — мокрые волосы липнут к спине, с левой руки на пол падают тяжелые темные капли.
Джинни пытается представить себе какую-нибудь одежду, но почему-то не может вспомнить ничего, кроме банного халата дико-малинового оттенка. Этот цвет ей совершенно не идет, но халат ей подарил Гарри на день рождения, и поэтому она носит его с удовольствием.
Заодно Джинни пытается нафантазировать широкий бинт. Хотя он все равно бесполезен: остановить кровь здесь уже не удастся, она продолжит вытекать, отсчитывая последние мгновения ее жизни, последние мгновения, когда ее еще можно спасти.
Она туго завязывает пояс халата, прячет мокрые волосы под капюшон и неуклюже пытается забинтовать руку, придерживая край бинта зубами. Бинт сразу же пропитывается кровью, и рукав тоже, но это и к лучшему, потому что пока кровь продолжает течь, у Джинни еще есть шанс вернуться.
Ребенок все там же — пищит, сжимает крохотные кулачки. Тогда, в прошлый раз, Джинни все поняла правильно. Гарри говорил об этом осколке души как о чем-то ужасном и отвратительном, о младенце без кожи, об окровавленном куске человеческой плоти. Но Джинни догадалась, в чем дело, еще в прошлый раз, а теперь совершенно уверена. Еще бы не быть уверенной — она видела Джима, видела Аля, только что родившимися, синюшно-красными, в крови и слизи. Под креслом на вокзале Кинг-Кросс все эти годы лежало не чудовище, а новорожденный ребенок.
Ребенок, ждущий, пока о нем позаботятся.
Джинни страшно прикоснуться к нему, она слишком хорошо помнит свои кошмары, но она делает шаг, потом другой, берет его на руки. Она вспоминает лицо Гарри, когда он вбежал домой в тот день, после ее выписки из больницы. Как же сияли его глаза! Она вспоминает Джима, играющего в лошадки с дедушкой Артуром. Вспоминает крошку Аля, сосущего большой палец и улыбающегося во сне.
Ее душа полна — полна любовью. Злу некуда проскользнуть. Любовь — ее золотые доспехи.
Ребенок хнычет, и она подносит его к груди.
А все, что происходит дальше — дело техники.
Джинни представляет пеленальный столик, и ванночку с теплой водой, слегка окрашенной марганцовкой, и детским термометром в виде рыбки, представляет себе памперс нулевого размера и парочку распашонок — тонкую ситцевую и теплую, из байки. Из мягкой выношенной ткани — когда-то это была ее старая ночная рубашка. Джинни сама не знает, что на нее нашло тогда, во время первой беременности, но ей, всю жизнь презиравшей любое рукоделие, вдруг захотелось сшить для своего ребенка хотя бы несколько распашонок. И она сшила — из своих старых вещей, швами наружу, чтобы не натереть нежную младенческую кожицу. Теперь одну из этих распашонок она наденет на Тома Риддла.
Она делала это множество раз — купала, вытирала, аккуратно промокая каждую складочку кожи, смазывала кремом, надевала подгузники. Ее руки сами знают, что нужно делать. И если бы не кровь, пропитывающая рукав халата, Джинни могла бы забыть о том, что все это происходит на пересадочной станции между двумя мирами.
И вот она готова — ребенок спит на ее руках, выкупанный, одетый, накормленный. Джинни поворачивается к платформе, и мир вокруг нее неожиданно идет рябью, декорации меняются, и вместо вокзала она оказывается на берегу моря? Реки? Над водой слой густого тумана, и из белого колышущего марева медленно выплывает нос лодки.
— Я так и знала, — почему-то шепотом говорит Джинни. — Что вокзал все-таки у каждого свой.
Из лодки выходит женщина с пепельно-серыми распущенными волосами и глазами цвета зеленой листвы. Она протягивает руки, и Джинни осторожно передает ей спящего младенца.
— Ты отвезешь его на Авалон, где пахнет яблоками? — спрашивает она. — Ты позаботишься о нем?
Женщина медленно кивает.
— Он обретет тепло и покой.
У Джинни вдруг перехватывает дыхание. Ее душат слезы, а ведь она не плакала с того дня, когда погиб Фред.
— Но не любовь, да? — говорит она срывающимся голосом. — Потому что любовь и счастье только для живых?
Незнакомка молчит. А впрочем, какая она незнакомка? Смерть смотрит Джинни в глаза, и ответ читается в ее взгляде.
Смерть держит Тома одной рукой, положив его головку на сгиб локтя, а вторую руку протягивает к Джинни.
— Идем со мной, Джинни Поттер, я проведу тебя через туман.
Джинни пятится, яростно мотая головой.
— Я еще жива! — шипит она. — Гарри спасет меня, он успеет, он всегда успевает!
— Не бойся, — говорит Смерть, — я буду держать тебя за руку, чтобы тебе не было страшно.
— Я не боюсь! — Джинни ладонями размазывает слезы по лицу. Кровь еще течет, а значит, она и вправду еще жива.
— Ты не хочешь умирать, Джинни Поттер. Но зачем же тогда ты пришла сюда по своей доброй воле?
— Потому что должна была! — кричит Джинни в ответ. — Потому что даже если я не стану рожать третьего ребенка, этот застрявший здесь кусок души все равно был бы для нас постоянной угрозой! Потому что я сделаю все, что угодно, чтобы защитить Гарри, и Джима, и Аля. Потому что я их люблю!
Смерть молчит, и Джинни делает еще один шаг назад, как будто от Смерти можно убежать.
— Я не могу сейчас умереть, понимаешь? Вот сейчас Гарри вернется домой и увидит меня в ванне со вскрытыми венами, и… Я не могу так поступить с ним! Я должна вернуться и все ему объяснить! Он поймет, он простит меня, он самый лучший!..
Вот теперь она плачет навзрыд. Да уж, совсем не так представляла себе Джинни разговор с собственной Смертью.
— Ты так сильно ненавидишь Тома Риддла? Тогда почему ты спрашивала меня о любви?
О чем? Смысл вопроса доходит до Джинни не сразу.
— Но это же, это не совсем Том, — всхлипывая, бормочет она. — Вернее, он не всегда был злом. Когда-то он был совсем маленьким, и его вот так же бросили одного, и… И ни один ребенок не заслуживает такого. Он лежал здесь все эти годы, такой маленький, такой беспомощный, замерзший, голодный… Я должна была это сделать еще в прошлый раз! Я должна была помочь ему, но испугалась.
— Ты пожалела его, Джинни Поттер?
Джинни закусывает губу и кивает.
— У меня такие же, двое, — еле слышно шепчет она.
Смерть улыбается. А потом поворачивается и идет в лодку, унося на руках Тома Риддла.
Джинни остается на берегу.
— До свидания, Джинни Поттер, — доносится до нее из тумана. — И не волнуйся о Томе.
* * *
Где-то далеко, в мире живых, в ванне, где зеленоватая, словно в лагуне, вода смешана с кровью, Джинни Поттер открывает глаза.
Гарри успел.
Конец
|
- участник сейчас на форуме
